Царь-Север - Николай Гайдук

Опытный Акимов рассказал: когда человек замерзает, он доходит до такого умопомрачения, что вдруг начинает испытывать странный, необыкновенный жар – как в бане – и потому снимает всё лишнее с себя.

Мужики погнали дальше, а Храбореев долго курил ещё возле «Амурца». Глаза катал по горизонту, что-то выискивал. Проклятый Медный лоб разбередил ему душу.

«Ехидный чёрт! Но откуда он узнал о медвежонке с надорванным ухом? – удивился Храбореев и посмотрел на небо, где в эти минуты летел самолёт – серебристый инверсионный след растянулся над тундрой. – Неужели Мастаков растрепался? Да нет, не такой он мужик. Да и некогда ему, летуну, дружбу водить с такими дураками, как Медный лоб…»

Храбореев забывал или подсознательно упускал из виду одну деталь: раза три уже, когда он крепко выпивал, он приезжал в магазин детских игрушек и всех медведей поднимал там если не на уши, то за уши – буквально. Он искал какого-то особенного медвежонка – белого с левым надорванным ухом. А продавщица в магазине детских игрушек – одна из трёх – жена этого ехидного Меднолобого парня. Всё очень просто.

Самолёт, серебристым ножом располосовавший синюю буханку небосвода, сверкая красновато-ржаными крошками на лезвии крыла, сделал небольшой вираж и пропал где-то за горами – в стороне Северного Ледовитого океана.

И Храборееву захотелось туда же – в безбрежность тундры, в беспредельность океана.

«Бросать надо завод! – подумал он уже не в первый раз. – Надо в тундру уходить. Может, где повстречаю Царька-Северка…»

Он завёл мотонарты – поехал по распадку, где ещё лежали нетронутые, крепкие снега. Но чем ближе к городу он приближался, тем сильнее морщился.

В тундре весна смотрелась – как невеста в белом. Вся она блестела и горела дорогими нарядами, алмазными украшениями. Сияла синими влюбленными глазами. А в городе та же весна – все равно что баба, или замухрышка в засаленном платье, унылая, замордованная работой по дому. В городе, в тесном и замкнутом каменном пространстве, весна ощущалась только по грязному прелому снегу, угарно дымившему на солнцепеке, точно угольная пыль, плохо разгоравшаяся в печке. Сосульки нарастали на крышах. Длинные толстые колья, сорвавшись, могли человека проколоть с такой же легкостью, как булавка прокалывает бабочку. Весна обнажала мусор, банки-склянки, бумаги, облупленные серые дома, улочки и тупики. Пудами и тоннами на город за зиму навалилось разное пахучее добро, в переизбытке вылетающее из-под хвоста неутомимого советского молоха, кошмарно чернящего небо и землю – во имя светлого будущего.

Весенним вечером Храбореев, как обычно, отмантулил на заводе, принял душ после смены, переоделся в чистое и приехал домой. Поужинать собрался, но посмотрел в окно…

– Чайки! – закричал он таким голосом, каким обычно кричат: «Пожар!»

Жена за стенкой вздрогнула и что-то уронила на пол. Прибежала на кухню – в недоумении уставилась на плиту.

– Чайник? – спросила. – Я вскипятила чайник.

Он хохотнул:

– Чайки, Марья! Чайки!

Добродушные глаза жены сделались «по чайнику». Ещё не веря, но, уже улыбаясь, женщина припала к прохладному оконному стеклу.

– Где? Ой, правда! Лапушки! – Взволнованный голос её потеплел. – Ну, летите, летите сюда! Мы вас не обидим!

Появившись откуда-то со стороны Медвежьей горы, налегая крыльями на ветер, чайки – их было штук семь – плавно хороводили над озером. И вдруг стремительно свалились вниз и влево. Будто услышали Марью Дорофеевну. Они пролетели так близко под окнами – даже видно было, как подрагивает розоватое оперение; закатное солнце подкрасило. Красные лапы, как цветы, прижаты к пушистому брюшку.

– Розовая чайка? – радостно спросила жена.

– Откуда? Обыкновенная.

– Розовая!

– Ага! – насмешливо сказал он. – За розовой чайкой надо походить, ноги побить. А ты хочешь, чтобы она к тебе в форточку залетела?

– Хочу.

– И я не против, Марья. Но так ведь не бывает.

Обрадовавшись птицам, хлюпая мокрым носом, жена прошептала:

– Весна! О, господи, как я соскучилась…

Храбореев верхней губой до носа дотянулся. Стиснув зубы, прошёлся по комнате. Глаза его, только что весело гулявшие за окном, сделались тусклыми, скучными.

– Может, вернемся в Тулу? – неуверенно предложил он.

– Зачем? Чтобы оттуда через полгода снова сюда улететь? Как в позапрошлом году… – Вздыхая, Марья Дорофеевна отрицательно покачала головой, куда вплелась не по годам густая рваная полоска белизны. Солнце, светившее за окном, так озарило голову жены – седина вдруг показалась розовой.

– Эх, ты! – Он погладил жену по волосам. – Чайка моя… чайка розовая.

Марья Дорофеевна зазвякала посудой.

– Давай к столу.

Отойдя от окна, Северьяныч открыл холодильник и с молчаливым остервенением нахлестал себе водки. Позвенел, поиграл тёмно-ореховым ногтем по граненому стакану.

– Надоело на заводе! Сдохну от скуки. Или сопьюсь.

– Ну, так не пей. Сколько держался! Я не могла нарадоваться…

– И я бы рад, да только это… врачи рекомендуют. Храбореев кисловато улыбнулся. – Без водки, говорят, нельзя на Севере…

– Ну, конечно! Не один уже без водки помер тут!

– А ты как думала? Мне мужики в курилке рассказали. Доктор в морге показал два трупа. Один покойник пил, а второй – ни капельки… Доктор говорит, вот, посмотри, какие вены у того, кто пил – эластичные, будто резиновые. А вот, глядите, мол, какие вены у того, который берёг своё здоровье…

Жена поморщилась.

– Фу, ну что ты за столом болтаешь? Как самому-то не противно?

– Противно, – тихо сказал он о чем-то своём. – Только начинаю привыкать, вот что печально.

Слепое раздражение просило выхода. Собираясь выпить и закусить, он вдруг отодвинул тарелку, на которой колыхался кусок бледновато-розового мяса.

– Оленина опять не доварена! Сколько тебе говорить?

Женщина в недоумении заглянула в кастрюлю. Потыкала вилкой.

– Я хорошо варила. Долго.

– Переварила, значит!

Жена от растерянности выронила вилку – та зазвенела, покатилась по полу.

– Вот и угоди тебе, – сказала, наклоняясь.

Он глазами впился в её затылок.

– Что ты вечно стараешься, чтобы слово твоё было последним?

– Ну что ты! – Марья Дорофеевна выпрямилась. Вилку на стол положила. – Не дай же бог, чтобы слово моё было последним. Я пожить ещё хочу.

– Ты прекрасно понимаешь, о чём я… – Он ещё больше разгневался. – И не надо со мной таким тоном… Говоришь, ё-моё… как с придурком лагерным.

Женщина вздохнула, опуская глаза.

– Всё. Молчу.

– Давно пора.

Он жадно выпил водки. Кадык утробно ухал, загоняя глоток за глотком. В груди полыхнуло ядовитым пожаром. В голове загудело. Он зубы затиснул от радости. Походил по квартире. Ладонью провёл по ребрам: что-то болело там, саднило… «Что надо, чёрт возьми? Отличная квартирка. Светлая, теплая. И обставлена – не хуже, чем у людей. И деньги лежат на книжке. Хорошо можно скататься в отпуск на материк. Что надо-то? – спрашивал себя. И отвечал: – Воли! Воли надо!»

Шикарные фотообои, уже заметно потускневшие, привлекли внимание Антона Северьяныча. Он постоял, разглядывая реки и озёра. Посмотрел на остроконечную вершину какой-то крутой горы, на которую карабкалась фигура путника, похожего на муравья.

«Вот так и я… – подумал он, – застрял на одном месте… Ищу виновных…»

Отвернувшись от крутой вершины, Храбореев подошёл к жене. Обнял. Прижался головою – к голове. И глубоко вдохнул родимый аромат. И полегчало вроде. И он отмяк. Много у него в характере накручено-наверчено, только там была одна великолепная черта: если не прав – никогда не будет гнуть гордыню.

Усмехнувшись, он вернулся к ужину.

– Что-то совсем я… Как профессор кислых щей.

И жена «оттаяла», уловивши перемену в нём. Стала себя поругивать:

– А может, правда, кислые? Может, я заболталась по телефону, не доглядела.

– Нормальные щи, – похвалил он. – Отличные. Плеснёшь на таракана – сразу дуба даст.

Марья засмеялась. Она любила его такого – с юмором, с широкой душой, на всех парусах пролетающей мимо житейских мелочей.

Храбореев ел быстро – так же, как работал. Отодвинув пустую чашку, он снова о чём-то задумался. Посмотрел за окно – точно прицелился.

– Мастаков на отстрел оленя приглашает.

– Наш сосед? А он что теперь – охотой занимается?

– Зачем? Летает. Он обещал потолковать кое с кем. Чтобы меня в бригаду взяли.

Жена помолчала, перебирая складки кухонного фартука.

– Ну, так иди, если нравится.

– В том-то и дело. Что-то я не очень… – Он поморщился. – Отстрел! Бедолаги переправляются по реке, а их колошматят с моторки… Нет, меня это не вдохновляет!

– А что же тебя вдохновляет?

– Розовая чайка! – Он улыбнулся. – На озёра пойти бы. Там артель рыбаков. Вот это – по мне.

И опять помолчала жена.

– Так иди.