Истории медсестры. Смелость заботиться - Уотсон Кристи

Сегодня моя работа заключается в том, что я заполняю документы о поступлении, как студентка-медсестра. Я даже рада этому. Моя первая пациентка – Ава – болела в детстве, но с помощью поддержки и правильной терапии поправилась. Только когда она начала изучать право, то снова серьезно заболела, и у нее диагностировали расстройство личности, а также депрессию и генерализованное тревожное расстройство. Трудно представить, что на такую молодую женщину, всего на несколько месяцев моложе меня, навешали столько ярлыков. Интересно, поможет ей терапия? Я представляю, как эти диагнозы прилипли ко мне. Прокручиваю в голове слово «беспорядок» и слышу эхо хаоса. Я тоже хаотична. Кто из молодых людей не такой?

У меня масса вопросов, но Ава слишком больна, чтобы ответить на любой из них. Лицо у нее усталое, грустное и растерянное. Ей начали давать лекарства, от которых сильно пересыхает во рту, и я замечаю ее потрескавшиеся, почти кровоточащие губы. Мне так жаль ее. Ава тихая и почти незаметная. Она не общается ни с другими пациентами, ни с персоналом, все время смотрит в пол, и я слышу ее шепот. Но после обеда раздаются крики. А потом смех. По палате проносится громкий, почти истерический смех. Я слышу голос Авы. Затем вижу, как она указывает на что-то на земле.

– Вот крыса, крыса!

Я непроизвольно отскакиваю назад, а затем останавливаюсь. Ава то ли плачет, то ли смеется, держась за бока. Она указывает на совсем неподвижный предмет у плинтуса. Я понятия не имею, почему она смеется. Лайф, серьезный и благонамеренный психиатр, идет к нам, зажав рот рукой, совершенно лысый. Обычно у него есть волосы. Я смотрю на «крысу» и понимаю, что это вовсе не она. Мы так и не узнаем, как парик Лайфа упал, кто его сдернул и как он оказался в коридоре. Он не расскажет об этом. Вместо этого доктор наклоняется, хватает его и идет в кабинет с высоко поднятой лысой головой.

– Получилось, – говорит Ава, заливаясь смехом. – Это был парик.

Я смотрю прямо на нее, и у меня сжимается живот, а она все смеется и смеется. Мне было не до смеха.

У меня всегда была ужасная привычка смеяться в неподходящий момент. Неконтролируемое кудахтанье в совершенно неподходящее время. Я знаю, откуда у меня эта черта. После смерти отца в дом приходил распорядитель похорон, чтобы обсудить дела с моей мамой, моим братом и мной. Он именно такой, каким я представляла себе распорядителя: угрюмый, серьезный, в чистом темном костюме и начищенных черных туфлях, которые он снимает у двери. Мама сидит рядом с братом на диване, а я сижу напротив клерка, пока он обсуждает, что будет с телом моего отца, различные типы гробов, возможность кремации. К сожалению, голос у него оказался смешной – то высокий, то низкий, будто поющий. Первой рассмеялась мама, а вскоре за ней и брат. Они зарылись лицом друг другу в плечи, плача от смеха при каждом слове мужчины. Я стараюсь сохранять невозмутимое выражение лица: прошло всего несколько дней с тех пор, как умер мой отец, и мы горюем. Но это смешно. Каким-то образом я сдерживаю себя, хотя папа тоже держался бы за живот и смеялся. Я пытаюсь извиниться и сделать вид, что моя семья рыдает, а не смеется, устанавливая самый жесткий зрительный контакт, на который способна, чтобы отвлечь распорядителя похорон от брата и мамы, катающихся от смеха.

Позже у нас было запланировано групповое занятие, на которое приглашают Аву, как обычно. У меня есть задача слушать и записывать все, что говорят, в большой черный дневник. Писарь – имя нарицательное, которое мы даем медсестре, фиксирущей информацию в режиме реального времени. Мы находимся в отделении психического здоровья, в кабинете с табличкой «Конфиденциальная встреча», приклеенной скотчем к окошку в двери, и все сидим на колючих шерстяных стульях. Я до сих пор чувствую шипение горле из-за того, что сдерживала смех. Я проглатываю его. Лайф заменил свой парик. Ава снова молчит. Я фиксирую каждый вопрос от Лайфа и команды о том, чувствует ли Ава побочные эффекты своего лекарства или какие-либо другие симптомы болезни. Я готова аккуратно записать каждый ответ безупречным почерком. Но потом смотрю вверх. Сначала замечаю, как Ава закрывает рот, будто держит что-то в себе. Затем прослеживаю ее взгляд. Надетый на скорую руку парик Лайфа соскользнул набок. Врач кивает, и парик съезжает еще немного. В комнате с каждым вопросом и последующим ободряющим кивком Лайфа становится все жарче и жарче.

«Как давно ты себя так чувствуешь?», «Ты знаешь, где ты?», «Ава, мы бы хотели обсудить это, но ты должна нам помочь», «Я знаю, что это сложно, но попробуй поговорить с нами».

Ава сжимает губы еще сильнее. Она кладет руки ладонями на стол и опирается на них. Парик Лайфа вот-вот свалится. Я снова сдерживаю смех, пока не становится больно, я прижимаю ноги к земле, как Ава прижимает руки к столу.

Я все это вижу. Ее хаос и ее юмор. Она смотрит прямо на меня, и я знаю, что она видит то же самое во мне. В комнате огромный дисбаланс сил, и ситуация ужасна. Ава должна веселиться со своими друзьями, начиная взрослую жизнь с приключений, любви, надежды и свободы. Вместо этого она застряла в больнице, серьезно болея. Но когда она в конце концов открывает рот, из него вырывается смех. Правильно ли смеяться над чьей-то внешностью или нет, но я не могу не найти красоту в этом звуке. Лайф наклоняется вперед, и его парик сползает до бровей. Но Ава не смотрит на него. Вместо этого она смотрит прямо на меня. Одинокая слеза скатывается по моей щеке. Ава видит, как я отчаянно хочу присоединиться к ней. Лайф переводит взгляд с Авы на меня, потом снова на нее, сбитый с толку тем, что мы явно находим забавным. Мы концентрируемся друг на друге, две молодые женщины, и я, наконец, больше не могу сдерживаться.

Хомяк по имени Бэтмен

У моей дочери показательная истерика. Точно так же, как больной ребенок каким-то образом подавляет свои симптомы на приеме у врача и демонстрирует ему свое безупречное здоровье, так и моя благовоспитанная дочь превращается в дьяволенка, как только в дверь звонит наш социальный работник. Она задерживает дыхание и бьет кулаками по земле, а когда входит Дипа, начинает задыхаться, биться головой о пол и кричать.

– Развлекаетесь? – Дипа пытается нас успокоить, но это нелегко.

Я слишком широко улыбаюсь и бросаю взгляд на свою дочь, явно говорящий: «Ради бога, перестань кричать». Дипа, конечно же, его замечает. Я становлюсь на колени около дочери и нежно глажу ее по спине, напевая при этом песню, которая, как я знаю, ей нравится. Она любит петь. Она любит музыку, но детским песням предпочитает рок. Она часами танцует и играет на воображаемой гитаре под Rolling Stones, Kings of Leon и Guns N’ Roses. Дочь терпит меня только потому, что я напеваю колыбельную. На секунду она немного успокаивается, ее дыхание замедляется, и я думаю, что выиграла. Но моя дочь сообразительна даже в свои три года и чувствует мою тревогу. Она впитывает атмосферу в комнате кожей. Все дети могут делать это со своими матерями. Умные дьяволята.

Она бьет меня по руке и, хотя все еще не научилась четко говорить, кричит слово «негодник» во весь голос. Несмотря на все мои усилия сохранять самообладание и спокойствие, ее крик проносится сквозь меня и что-то внутри зажигается. Я краснею и не могу скрыть своего гнева, когда говорю сквозь стиснутые зубы:

– Прекрати это сейчас же, – и выношу ее из комнаты.

Я сажаю дочь на лестницу, на ее «ступеньку для непослушных», и пытаюсь дышать.

– Ты останешься здесь и подумаешь о своем поведении целых три минуты.

Потом я возвращаюсь к Дипе, все еще дрожа.

– Мне так жаль. Мне так жаль. Я не знаю, почему она так себя ведет.

Но Дипа меня почти не слышит, так как дочь завыла по-волчьи. Ненадолго останавливается и несмотря на то, что говорит она еще так себе, ей удается четко спеть начало своей любимой песни Kings of Leon «Sex on Fire».