Про тебя - Владимир Файнберг

Кристо смеётся, отрицательно мотает головой. Оказывается он электросварщик. Приехал с женой–француженкой и сыном навестить родственников.

Докурив сигарету, Кристо предлагает пройти в отделение для некурящих, познакомить с семьёй.

Робость охватывает меня. Показываю, что стесняюсь своей одежды — не только куртка, но и рубаха промокла.

Кристо понимающе улыбается, встаёт, уходит.

И мне становится грустно. Ушел, не попрощавшись. Будто не возникло между нами мгновенного контакта. Которому, может быть, нет названия. Или я все это выдумал, нафантазировал? Как это часто бывало со мной в жизни.

Минут через пять Кристо Хесус возвращается. В руках у него синяя вельветовая рубашка. Жестами объясняет, что нужно немедленно переодеться.

Это возвращение для меня как удар грома. Я настолько ошеломлён, что даже не пытаюсь отказаться. Он помогает мне снять куртку, ждёт, пока я стяну старую и надену новую, сухую рубаху. Убеждается, что она мне впору, и лишь тогда подаёт руку, прощается:

— Бон шанс!

Стыдно сказать, у меня в глазах слезы.

Что Кристо Хесус знает обо мне? Ничего.

Необыкновенное тепло охватывает меня. Надо бы пойти познакомиться с его семьёй, ещё раз поблагодарить. Но странная, несвойственная мне робость продолжает держать в оцепенении.

А поезд летит от станции к станции. За окном солнечно, как летом. Чем ближе к Парижу, тем больше пассажиров. Шесть часов вечера. Ира уже не дождалась меня. Тот поезд, на который я опоздал, должен был прибыть в 17.40 Представляю себе её недоумение и досаду.

Напросился.

Занятой она человек, замороченный. Когда? В позапрошлом году, или раньше, года два назад, привели ко мне заезжую пациентку из Франции, скрипачку. Жаловалась на постоянные боли в области солнечного сплетения, на общий упадок сил.

С некоторого времени я убедился, что такое состояние, как правило, присуще нервным, суетливым людям, которые вроде бы интересуются всем на свете, в курсе всех проблем, в том числе религиозных, почитывают духовные книги, разок через пень–колоду прочитали и Библию, но в силу собственной гордыни не принимают Бога. Неспособны открыться Ему с доверчивой детской простотой.

Ты знаешь подобных людей. Это преимущественно шибко начитанные интеллигенты. Я сам был таким.

Вообще говоря, это уже задача священника. Но, во–первых, такие люди, как Ира, в церковь не ходят, а во–вторых, по крайней мере в наше время, я что‑то не знаю пастырей, понимающих суть дела, не ограничивающихся накрыванием головы грешника епитрахилью…

Я снял все её болевые ощущения. Что довольно легко, если знаешь ход открытых древними мудрецами Китая так называемых «меридианов». Гораздо труднее подвести пациента к попытке взглянуть на себя самого со стороны, в конечном итоге — к раскаянию. Труднее потому, что я сам терпеть не могу, когда мне лезут в душу, да ещё с садистским требованием рассказать о самых сокровенных, даже интимных подробностях жизни, а потом начинают обличать или поучать. Прописные истины, если они не выстраданы, ещё никого никогда не исправили.

А тут передо мной была незнакомая женщина с умными глазами, измученным лицом. Не знаю отчего, люди часто сами открываются мне. Ты видел и слышал, что было в Германии с Фрицем, со старенькой Евой во Вроцлаве. Это очень тяжкий дар — одним лишь своим присутствием вызывать открытость другого человека, выслушивать исповедь, порой нестерпимую. Я до предела набит историями других людей, их подноготными.

Ира многое тогда рассказала. И о том, что трижды была в браке. Два раза, ещё живя в СССР, в Ленинграде, третий — в Париже. Все эти замужества оказались скоротечными, неудачными. От последнего — с мексиканским художником — имеет девочку. Живет с ней где‑то в аристократическом районе Парижа в квартире родственников, уехавших надолго в Канаду. Девочка трудная. Трудно жить. Приходится ездить на гастроли, давать уроки игры на скрипке. Не с кем оставлять ребёнка. В любую минуту хозяева могут вернуться, забрать квартиру… Приезжала в Россию навестить мать. Чувствует себя перед ней виноватой — бросила одну, на столько лет.

Я не задал ни одного вопроса. Сидел, слушал.

Вдруг у Иры вырвалось: «Я, наверное, плохая мать, мало уделяю внимания дочке. Тщеславна. Хочу известности. Завожу романы, все ещё надеюсь найти мужика, опору в жизни…»

Она уехала, оставив мне свой телефон. Попросила разрешения звонить, чтобы я на расстоянии подлечивал, если ей будет худо.

И действительно, позвонила примерно через полгода. Потом ещё раз через год. Говорила, что боли исчезают прямо во время разговора со мной.

Вот к этой внушаемой, впечатлительной Ире с её дочкой я и еду сейчас мимо чистеньких заводских корпусов, оплетённых разноцветными трубопроводами.

Впечатление, что Париж совсем рядом. Как счастлив в эти минуты был бы мой умерший приятель… А я что‑то не чувствую особенного волнения. Жизнь не раз отрезвляла. Я уже битый волк.

Гораздо важнее для меня встреча с Кристо Хесусом.

Встаю, оставив свою старую сырую рубашку на подлокотнике кресла, перехожу в отделение для некурящих, чтобы ещё раз увидеть этого человека.

Вагон полон людей. Те же цыгане. Другие пассажиры. Складывают газеты, собирают сумки. Прохожу вагон из конца в конец. Кристо Хесуса нет. Видимо, сошёл вместе с семьёй где‑нибудь на предыдущей станции. Словно и не было никогда, только рубашка его на мне. Синяя, вельветовая.

Поезд вплывает под своды вокзала. Перрон. Лица встречающих.

Спрыгиваю со ступенек вагона. Озираюсь. Иры нет.

Иду вдоль поезда, вхожу в пестроту вокзального зала. Кафе, ресторанчики, киоски, кассы. А вон, справа отсек с телефонами–автоматами под прозрачными пластиковыми колпаками.

Всюду занято. Жду, пока пожилой, профессорского вида темнокожий месье в очках с золотой оправой закончит разговор. Достаю из кармана куртки записную книжку, телефонную карту. Восемь цифр телефонного номера — единственная ниточка, связывающая с Ирой.

И опять кажется — ты видишь меня. Стоящего в куртке, в рубахе Кристо Хесуса среди праздничной суеты парижского вокзала, и ничего не страшно.

Поэтому я не особенно огорчаюсь, когда, набрав заветный номер, слышу длинные гудки. Иры нет дома. Что ж, выйду в город, позвоню откуда‑нибудь ещё раз. В крайнем случае, переночую на скамейке или в метро.

Но не успеваю повесить трубку, как в ней возникает прерывистый голос Иры.

— Это вы? Какое счастье! Я вас встречала. Куда вы делись? Хорошо. Сейчас я купаю Женю. Смогу приехать за вами только через полтора часа. Ждите меня, скажем, у входа на платформу номер два. Стойте прямо под табло с номером два. Никуда не отходите, ради Бога! Договорились?

Вешаю трубку. Гляжу на часы. Половина восьмого. Значит, она приедет в девять. Не торчать же мне все это время у платформы. Когда рядом Париж.

Выхожу из здания вокзала. Замираю на верхней ступеньке. Передо мной площадь. В круженье автомашин. В первых вечерних огнях фонарей, реклам.

А солнце ещё светит. А идти в густом потоке толпы привычно, словно, обдаваемый прибоем французской речи, я жил здесь всегда.

Площадь Лионского вокзала обнимает меня, как родная.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Все‑таки это удивительно. К этому невозможно привыкнуть. Лежу на кушетке в тёмной, узкой комнате. Сквозь прорези жалюзи из окна сочится утренний свет.

Снова приснилось лицо смуглой, белозубой девушки. Смеется!

Интересно, что сказал бы по этому поводу Фрейд? Или Сократ? Что оба они сказали бы по поводу прежнего появления во снах соломенного подстаканника? Который после того, как я обнаружил его во Вроцлаве, больше не снится.

Бывало ли с кем что‑либо подобное? В тот момент в умывальной комнате во Вроцлаве стало мне жутковато. Да и теперь испытываю ощущение человека, подвластного какой‑то неконтролируемой им стихии.

Вспоминается, как однажды мчался в байдарке по бурной, порожистой речке в Карелии, выронил мокрое, скользкое весло, А меня несёт. А впереди порог, обрывающийся водопадом…

И сейчас похожее ощущение: попал в Поток. Главное — довериться. Не сопротивляться, не суетиться. Несет! Тем более, суетись не суетись, сны свои я контролировать не могу.

Вскакиваю с кушетки, поднимаю жалюзи. Яркий свет Парижского утра заливает комнату. За окном по тихой улочке бредёт седобородый человек с бутылкой, прикладывается к ней на каждом шагу.

Думал ли я, что оказавшись в Париже, буду ночевать совсем не у Иры?

Одеваюсь. Тихо прохожу коридорчиком в ванную комнату. Итак, моя зубная щётка, бритвенные принадлежности — всё осталось в сумке. Вместе с подстаканником. И что самое ужасное, с пистолетом! Лучше не вспоминать.

В ванной хаос, какой бывает, когда в семье маленький ребёнок. Раскрытая стиральная машина набита одеждой. В тазиках замоченное белье. На верёвке сохнут колготки, зелёный комбинезончик.