Сказание о Луноходе - Александр Струев

– Чего сидишь, давай!

Фадеев подскочил, скинул пиджак и ринулся к роялю. Через минуту по залу плыла чарующая музыка Чайковского. Под пальцами Фадеева клавиши «Стейнвея», точно птицы, взмывали и падали. Он играл, отдаваясь музыке всем своим измученным болезнью почек телом. Играя, Фадеев перевоплощался, переживая каждую ноту, каждый оброненный инструментом звук. Пианист парил над клавиатурой, как ветер над морем, он трясся и замирал, будто хотел своими отчаянными движениями сделать ноты еще чище, еще пристальней, еще опасней. Он чуть не рыдал, переживая музыку, и, закончив одну вещь, молниеносно переходил к другой, и дальше, и дальше, и дальше! Когда Фадеев, обессиленный, свалился на пол, не удержавшись на вертлявом крутящемся табурете, Вожатый хлопнул в ладоши, и офицеры охраны вынесли изнемогшего Редактора из комнаты.

– Этот ничего не сможет утаить, – обращаясь к Доктору, произнес Вожатый, – все отдаст, лишь бы я позволил ему играть!

– Да. Когда-то он был хорошим пианистом, – согласился тот и потянулся забрать хьюмедор. Вожатый только сейчас выбрал сигару, не очень толстую и не очень длинную, и осторожно разминал ее пальцами.

– Разучились кубинцы сигары делать. «Больше, больше давай!» Вот и зашились, умники. А сигары дело тонкое, неспешное, – проговорил Вожатый и, вспомнив про Фадеева, заметил:

– Золотые руки! – потом мягко, словно кот, притянул поближе свою Наталочку.

– Фадеев просит разрешения проводить один фортепьянный концерт в год, на день моего рождения, – продолжал Он, – говорит, что это должно понравиться народу. Но я не разрешаю, рано. Пусть пока нам играет. Выпусти такого к людям, так они станут его на руках носить, а мы тогда кем окажемся?

Наталья Сергеевна улыбалась. Цвет ее волшебного платья совпадал с изумительным цветом ее нежно-голубых, никем неразгаданных глаз. Движения, улыбка, взгляд, красота и женственность – все вместе производило головокружительное впечатление, точно гипноз. Под действием этого сладостного гипноза, несомненно, находился и Вожатый.

«Из нее бы получилась отличная королева, из этой куколки. Грациозная, женственная, ослепительная и, как ни странно, – своя, и ведь сумела приспособиться к кровожадному убийце! Раньше Он первый начинал насиловать и полночи глумился над женщинами, захватив какой-нибудь непокорный городок. Убийства, пытки, издевательства – его отличительные черты. Это сейчас Он послушный, делает вид, что лапа, что скучает! Не верю, ни одному его слову не верю и ни за что не поверю», – переводя взгляд на собеседника, думал Доктор.

Вожатый перестал разминать сигару и как-то чересчур смачно откусил у нее кончик. Он не любил обрезать сигары, всегда отгрызал им концы, находя в этом какой-то особый смысл, придававший курению свое непередаваемое очарование, и наконец закурил.

– Как сын? – поинтересовался Доктор.

– Ничего, – попыхивая, ответил Вожатый и, обращаясь к Наталочке, попросил, – пойди погуляй, ласточка, мы чуть-чуть потрепемся.

Наталья Сергеевна встала, вежливо кивнула и вышла, оставив в комнате еле уловимое благоухание духов. Дрова в камине уютно потрескивали. Доктор с любопытством разглядывал стены, которые плотно, в несколько рядов, были завешаны картинами Пабло Пикассо.

– Откуда вся эта красота появилась? – поинтересовался он.

– Сестра, – ответил Вожатый. – Вчера привезла. Теперь она так лечит. Вот и я лечусь! – усмехнулся Он и покрутил около виска пальцем.

Доктор заулыбался, потом сделался серьезным.

– Вы правда хотите, чтобы Сын занял ваше место?

– Другого выхода не остается. Если я не передам Сыну власть, на второй день после моих похорон его вынесут вперед ногами. Растерзают, как бешеную собаку!

– Думаете, осмелятся?

– Сразу! – оживился Вожатый. – Они этого и ждут в глубине души – расправы. Караулят, когда я коньки отброшу, выродки! Ненависть, как и любовь, – совсем рядом. Была любовь, один шаг в сторону, и уже вместо любви – ненависть получается. Так нехитро наш мир устроен. Сколько лет пытаюсь его переделать – не получается. И копится эта ненависть гремучая незаметно, точно радиация, и ничего с ней не поделаешь. Чем шире улыбка, тем больше потенциальной ненависти в человеке.

– Но не все же такие, кто-то вас любит?

– Уж не ты ли? – с ухмылкой проговорил Вожатый. – Не надоел за столько лет? – и отвернулся, пыхая своей ароматной сигарой.

– Любовь, по существу, привычка, – растворившись в облаках дыма, продолжал Он, – сначала по-настоящему любишь, потом – из жалости, потом – делаешь вид. Ритуал. Молодежь, к примеру, с рождения знает, что меня любить положено, и любит рефлекторно, – уточнил Вожатый. – А старичье, – губы Его вытянулись в узкую ниточку и чуть дрогнули. – У них от меня оскомина и озноб! Ты вот сильно меня любишь?! – зло спросил Вожатый и с неприязнью посмотрел на соседа, точно плохой следователь на допросе, а потом хмуро наклонился поближе и прошептал: – Не отвечай, все равно не поверю.

Доктор молчал.

– Так во лжи и живу, в окружении притворства и лицемерия, – откидываясь на уютные диванные подушки, продолжал Вожатый. – За долгие годы Я всем порядком надоел. Если бы повсюду не развешивали Мои портреты, не читали Газету, где в каждом предложении Меня восхваляют и возносят до небес, если хоть на чуть-чуть ослабить партийную дисциплину, порядок сразу провалился бы в тартарары! Сейчас мир и спокойствие держатся исключительно на моей неприкасаемой власти, на любви и одновременно ненависти ко мне.

– Выходит, мир и спокойствие – есть Я, – забираясь на диван с ногами, заключил Вожатый. – Убери меня, и сразу начнется хаос, дележ власти, сведение личных счетов, и как покатится – не остановишь, не уймешь! Человеческий фактор, – подытожил Он. – Никуда от него не деться! На волю вырвется беспощадный Клим Чугункин с дубиной в руках. А сейчас эти Климы, сами того не понимая, укрепляют и поддерживают мою тоталитарную власть, даже те, кто в душе Меня люто ненавидят. Все равно получается, что они за Меня.

Вожатый запрокинул голову и снова выпустил облако дыма.

– Эти бессмысленные здравицы в Мой адрес, трудовые рекорды! Все верят, что надо поступать именно так, что так правильно, так положено. В результате и стране хорошо, и Я необходим. Повсюду Мои бесконечные цитаты, которые не повторяет разве немой. Но ненависть все равно копится, тут ничего не поделаешь! Когда-то она прорвется, как гнойник. Вот если б случилась война или землетрясение, или страшная эпидемия, чтоб полмира унесло на хер! Это был бы праздник мне на старости лет! Горе сплотило бы нацию, и ненависти к власти совсем не осталось. Суровое испытание бедой развеяло б подсознательную ярость, а Я бы превратился в доброго волшебника, Я и Мой Сын. Вот о чем думать надо! – вставая и подходя к камину, заключил Вожатый. – Несчастья компенсируют ненависть, в этом печальная правда.

Он протянул к огню руки:

– Жарко горит!

Доктор сидел, прикрыв глаза, но Вожатый знал, что он слушает.

– Самую большую опасность жди от ближнего окружения, – возвращаясь к разговору, продолжал Вожатый. – Почему, ты думаешь, Я ни с кем не общаюсь, в гости не зову? Люблю одиночество? Вранье! Просто боюсь предательства. Боюсь, что отравят или задушат, как взбесившуюся собаку, или что похуже придумают, проглоты! Читаю жизнеописания правителей, исторические летописи – с души воротит! Все одно и то же – кровавая бойня за власть, беспощадная, слепая; брат на брата, сын на отца, хуже зверей! Тут поневоле превратишься в саблезубого людоеда. Если не ты, то тебя, – закон!

Доктор открыл глаза и не торопясь перебирал граненые агатовые четки, которые всегда лежали в кармане.

– Посмотри вокруг, – кивая, говорил Вожатый. – Внимательно посмотри, и всех желающих Мое место занять сразу разыщешь! Взять хотя бы нашего Фадеева, он в очереди первый будет. А начистоту, всем охота!

– А Сын? – спросил Доктор.

– Возможность сохранить Сына – продумать его восхождение на Мой престол. Про престол это Я образно, у нас же демократия! – усмехнулся Вожатый.

– А заграница? Не думали поселить Сына за границей?

– Заграница! Думаешь, там лучше?! Пустое! Они только делают вид, что добренькие, а загляни к ним в душу – остолбенеешь! Еще злее, чем мы, еще беспощаднее! Палец дай, они руку отгрызут, черти!

– Но ваш Сын, по существу, ничем не занят. Наслаждается в окружении обворожительных девушек, мечтает. Музы, охи-ахи, любовь! Что он знает о жизни? Откуда ему взять государственное мышление, непреклонную волю, необходимые знания? Трудно будет управлять.

– Мне труднее было. Думаешь, просто было передушить ближайших соратников, которые выучили тебя наизусть и каждую минуту к нападению готовились, охраной с ног до головы обложились и с топором за пазухой спать ложились?! Не просто. Потом тысячи недовольных пересажать, страну из разрухи на железные рельсы поставить, думаешь, легко было?! Не легко. Но все это после, а сначала, когда Я пришел в город и начал рыбачить, чтобы не подохнуть с голоду, Я даже не умел читать! Зато теперь академики заикаются, когда им вопросы задаю. А почему? Потому что Я стремился все узнать, хотел Сам во всем разобраться! Слушал, учился, даже тому, чему не надо было, и поумнел. Испытания даются, чтобы их преодолевать, чтобы в процессе выживания стать еще сильнее. Если выдержал испытание, значит победил! Мой Сын должен пройти через самое опасное – вседозволенность. Ты правильно подметил, он парит в небесах, наслаждается, но так надо, потом не будет разменивать на мелочи драгоценное время, на все эти сомнительные удовольствия, надуманные капризы, заглядываться на очаровательных красоток. Зато врагам не получится подманить его смазливой потаскухой, завлечь замысловатой побрякушкой, сбить парня с панталыку! Вся эта сладость вокруг как спасительная прививка, чтобы болезнь прошла легче, чтобы не тронула, не изувечила в будущем. Хочу, чтобы Сын уцелел. Это почище, чем распотрошить кинжалом брюхо врага! Верю, он справится, сможет. Сын – мое продолжение, мое генетическое повторение. А Я сильный, очень сильный, и он, получается, тоже, – прищурился Вожатый.