Невидимая брань (издательство «Благовест») - Никодим Святогорец

Сказанное, впрочем, относится к таким случаям, когда предметы речи бывают более или менее стоящие внимания. Наибольшею же частию многоречие однозначительно с пусторечием, и в таком случае нет слов к полному изображению зол, происходящих от сего дурного навыка. И вообще, многословие отворяет двери души, чрез кои тотчас выходит сердечная теплота благоговеинства, тем паче это делает пустословие. Многословие отвлекает внимание от себя, и в сердце, таким образом неблюдомое, начинают прокрадываться обычные страстные сочувствия и желания, и иногда с таким успехом, что, когда кончится пусторечие, в сердце окажется не только соизволение, но и решение на страстные дела. Пусторечие есть дверь к осуждению и клеветам, разносительница ложных вестей и мнений, сеятельница разногласий и раздоров. Оно подавляет вкус к умственным трудам и всегда почти служит прикрышкой отсутствия основательного ведения. После многословия, когда пройдет чад самодовольства, всегда остается некое чувство тоскливости и разленения. Не свидетельство ли это о том, что душа и нехотя сознает тогда себя скраденною?

Апостол Иаков, желая показать, как трудно говорливому удержаться от чего-либо неполезного, грешного и вредного, сказал, что удержание языка в должных границах есть достояние только совершенных мужей: …аще кто в слове не согрешает, сей совершен муж, силен обуздати и все тело (Иак. 3: 2). Язык, коль скоро начнет говорить в свое удовольствие, то бежит в речи, как разнузданный конь, и выбалтывает не только хорошее и подобающее, но и нехорошее и зловредное. Почему апостол сей называет его неудержимым злом, исполненным яда смертоносного (Иак. 3: 8). Согласно с ним и Соломон еще древле изрек: От многословия не избежиши греха (Притч. 10: 19). И скажем с Екклезиастом вообще, что, кто много говорит, тот обличает свое безумие, ибо обычно только безумный умножает словеса (Еккл. 10: 14).

Не распространяйся в долгих собеседованиях с тем, кто слушает тебя не с добрым сердцем, чтоб, надокучив ему, не сделать себя для него мерзостным, как написано: Умножаяй словеса мерзок будет… (Сир. 20: 8). Остерегайся говорить сурово и высокотонно, ибо то и другое крайне ненавистно и заставляет подозревать, что ты очень суетен и слишком много о себе думаешь. Никогда не говори о себе самом, о своих делах или о своих родных, исключая случаи, когда это необходимо, но и при этом говори, сколько можешь, короче и скорее. Когда видишь, что другие говорят о себе с излишком, понудь себя не подражать им, хотя бы слова их казались смиренными и самоукорительными. Что же касается до ближнего твоего и до дел его, то говорить не отказывайся, но всегда говори, сколько можешь, короче, даже и там и тогда, где и когда это требовалось бы для блага его.

Беседуя, припоминай и старайся исполнить заповедь святого Фалассия, которая гласит: «Из пяти родов предметов речи в собеседовании с другими три употребляй с благоразумием небоязненно; четвертый употребляй не часто; а от пятого совсем откажись» (Добротолюбие. Сотня 1-я, глава 69). Один из пишущих первые три понимает так: да, нет, само собою, или ясное дело, под четвертым разумеет сомнительное, а под пятым совсем неизвестное. То есть о чем знаешь верно, что оно истинно или ложно и что оно очевидно само собою, о том с решительностию говори, как об истинном, или как о ложном, или как об очевидном; о том, что сомнительно, лучше не говори ничего, а когда и нужда, говори, как о сомнительном, не предрешая; о неизвестном же тебе совсем не говори. Другой некто говорит: есть у нас пять приемов или оборотов речи: звательный, когда кого призываем; вопросительный, когда спрашиваем; желательный или просительный, когда желаем или просим; определительный, когда решительное о чем выражаем мнение; и повелительный, когда начальственно и властно повелеваем. Из этих пяти первые три употребляй всегда свободно, четвертый – пореже, как можно, а пятого совсем не касайся.

О Боге говори со всем расположением, особенно о Его любви и благости, однако ж со страхом, помышляя, как бы не погрешить и в этом, сказав что о божественном небоголепно и смутив простые сердца слышащих. Почему люби паче внимать беседам о сем других, слагая словеса их во внутреннейшие хранилища сердца своего.

Когда же говорят о другом чем, то только звук голоса пусть приражается к слуху твоему, а не мысль к уму, который да стоит непоколеблемо устремленным к Богу. Даже и тогда, когда нужно бывает выслушать говорящего о чем, чтоб понять, в чем дело, и дать должный ответ, и тогда не забывай, между речью слышимою и говоримою, возверзать око ума на небеса, где Бог твой, помышляя притом о величии Его и о том, что Он не сводит с тебя ока Своего и взирает на тебя то благоволительно, то неблаговолительно, соответственно тому, что бывает в помышлениях сердца твоего, в твоих речах, движениях и делах.

Когда нужно тебе говорить, наперед добре рассуди о том, что высказать всходит на сердце твое, прежде чем перейдет то на язык твой, и найдешь, что многое из сего таково, что ему гораздо лучше не исходить из уст твоих. Но при этом знай, что и из того, что высказать кажется тебе делом хорошим, иному гораздо лучше оставаться похороненным в гробе молчания. Об этом иной раз сам ты узнаешь тотчас по окончании беседы.

Молчание есть великая сила в деле невидимой нашей брани и верная надежда на одержание победы. Молчание очень любезно тому, кто не надеется на себя, а надеется на одного Бога. Оно есть блюстительница священной молитвы и дивная помощница при упражнении в добродетелях, а вместе и признак духовной мудрости. Святой Исаак говорит, что «хранение языка не только заставляет ум воспрянуть к Богу, но и в делах явных, телом совершаемых, втайне доставляет великую силу к совершению их. Оно просвещает и в сокровенном делании, если только кто соблюдает молчание с ведением» (Слово 31). В другом месте так восхваляет он его: «Когда на одну сторону положишь все дела жития сего (отшельнического), а на другую молчание, тогда найдешь, что оно перевешивает на весах. Много есть добрых для нас советов, но когда сблизится кто с молчанием, излишним для него будет делание хранения их» (Слово 41). В другом еще месте называет он «молчание таинством будущего века; слова же, – говорит, – суть орудие мира сего» (Слово 42). Святой же Варсонофий ставит его выше богословствования, говоря: «Если ты и едва-едва не богословствуешь, то знай, что молчание более достойно удивления и славы» (Ответ 36). Почему хотя бывает, что иной молчит, потому что не имеет что сказать, иной потому, что ждет удобного времени для своего слова (см. Сир. 20: 6), иной по другим каким причинам, «славы ради человеческой, или по ревности о сей добродетели молчания, или потому, что держит сокровенное в сердце собеседование с Богом, от коего не хочет отойти внимание ума его» (Святой Исаак. Слово 76), но вообще можно сказать, что кто молчалив, тот показывает себя благоразумным и мудрым (см. Сир. 19: 28; 20: 5).

К тому, чтоб навыкнуть молчанию, укажу тебе одно самое прямое и простое средство: берись за дело сие, – и само дело будет и научать тебя, как его делать, и помогать в этом. Для поддержания же усердия к такому труду, почаще размышляй о пагубных следствиях безразборной говорливости и спасительных следствиях благоразумного молчания. Когда же дойдешь до вкушения спасительных плодов молчания, тогда не потребуется более для тебя никаких в этом отношении уроков.

Глава 26

Как исправлять воображение и память

Сказавши об управлении внешними чувствами, следует нам сказать теперь и о том, как управляться с воображением и памятью, потому что, и по мнению всех почти философов, воображение и память суть не что иное, как отпечатление всех тех чувственных предметов, которые мы видели, слышали, обоняли, вкушали, осязали. Можно сказать, что воображение и память суть одно внутреннее общее чувство, которое воображает и помнит все, что внешним пяти чувствам пришлось прежде того перечувствовать. И некоторым образом внешние чувства и чувственные предметы походят на печать, а воображение – на отпечатление печати.

Даны же нам воображение и память для того, чтоб мы пользовались их услугами, когда внешние наши чувства покоются, и мы не имеем пред собой тех чувственных предметов, которые прошли чрез наши чувства и отпечатлелись в них (воображении и памяти). Не имея возможности всегда иметь пред собой предметы, нами виденные, слышанные, вкушенные, обонянные и осязанные, мы вызываем их пред свое сознание посредством воображения и памяти, в коих они отпечатлелись, и, таким образом, рассматриваем их и обсуждаем, как бы они и внешне присущи были нам.

Например, побывал ты некогда в Смирне и потом опять выбыл оттуда, и больше уже не видишь ее внешним чувством очей своих: однако ж, когда захочешь, представляешь себе Смирну внутренним своим чувством, то есть воображением и памятью, представляешь и снова пересматриваешь ее, как она есть, в собственном ее виде, величине и расположении. Это не то значит, чтоб душа твоя выходила из тебя и перешла в Смирну, как думают некие неучи, но ты сам в себе видишь образ Смирны, в тебе отпечатлевшийся.