Особые приметы - Хуан Гойтисоло

Любовь, глубины которой ты предчувствовал с самых детских лет, — неужели и есть это?

Похоронная процессия неожиданно вышла на аллею и остановилась около могильных ниш, в сотне метров от того места, где стояли вы. Процессию сопровождало несколько священников, и, пока служащие похоронного бюро снимали гроб с катафалка, ты с глубоким недоверием следил за их шаманством. Фальшивый ритуал, который придумали другие, а эти лишь механически повторяли, преследовал твоих соплеменников до гробовой доски. Наместники бога, безъязыкого и никчемного, жили и процветали за счет боязни и незащищенности людей, как ненасытные, привыкшие к роскоши стервятники. В тебе поднялся нерастраченный юношеский протест, и, подумав о том, что ожидает профессора Айюсо после смерти, ты почувствовал тошноту.

— Устал? — сказал Рикардо.

— С непривычки.

Чтобы сократить путь, вы вернулись обратно по лестнице. Вид, как и прежде, был великолепный: точно из металла — неспокойное море, навесы и резервуары компании «Кампса», пустынный пляж; вы спускались (сердце колотилось отчаянно, и пришлось идти не торопясь), и по дороге ты разглядывал надписи на плитах: «Я был таким, как ты, и станешь ты, как я», «Господь всемогущий, прими в райские кущи раба своего», «Не умер он, а только спит». Призывы, мольбы, советы, наставления — напрасные манки бессмертия.

Какая странная религия у твоих собратьев, думал ты, и как дико, что они поклоняются тому, кто потерпел поражение с собственным творением, — пришлось даже спускаться в этот мир, чтобы доделать его и исправить; а что из этого вышло, всем хорошо известно: еще одно поражение. Какова же мораль этой смехотворной истории?

Ниши с цветами в горшках, с венками, лавровыми ветвями. Потускневшая фотография господина в парадном фраке. У подножья колонны, которую венчала богоматерь, — аллегория смерти из алебастра. Могила в виде египетского саркофага. Сердитый и торжественный ангел тянулся ввысь, как нью-йоркская статуя Свободы.

Тяжелое, тоскливое небо нависало всей своей мутной пустотою над бесплодным краем могильных плит, рассыпанных в траве. Из последних сил трепетала ива, и тучи мрачно собирались над нею. Несколько листьев слетело на землю — не по времени раннее предвестье осени. Из глубинных пластов горы, по порам земли сочилась смерть и лезла в глаза во всей ее порожней очевидности, в жалком апофеозе, подлом и косном торжестве.

«Забвение не торжествует, хотя и отнимает у нас близких. Узы истинной любви нерушимы вовеки».

Рикардо смотрел на тебя с удивлением: и, вернувшись в тяжкую реальность гнетущего испанского лета 1963 года, ты обнаружил, что стоишь на Юго-Западном кладбище Барселоны среди скорбных крестов и вслух разговариваешь сам с собой.

Накануне ночью, после приезда Антонио, в тревожном и беспокойном сне Альваро пытался извлечь из прошлого близкий ему и далекий облик профессора. Никак не давались и исчезали в провалах памяти жесты и движения, а ведь в течение нескольких лет он видел его регулярно, дважды в неделю. Айюсо ходил сутулясь: на кафедру поднимался не спеша и обычно стучал костяшками пальцев о стол в знак того, что можно садиться. Взгляд его был добрым, чуть робким, очень редко — суровым и отсутствующим. Говорил профессор неторопливо, выделяя голосом то, что считал важным, и скорее веско, нежели взволнованно; случалось, он нервно постукивал пальцами по подлокотнику кресла или снимал и снова надевал очки. Сидя лицом к нему, четыреста студентов слушали и записывали, склонившись над грязными столами аудитории.

О том единственном разе, когда Альваро видел его в домашней обстановке, сохранилось неясное воспоминание (восхищение профессором пришло гораздо позже, уже когда Альваро жил в Париже, после первых университетских волнений 56-го года, и было вызвано той решительной и смелой позицией, которую занял профессор, защищая своих учеников). Айюсо жил скромно (это было совершенно очевидно); колоритная экономка (несомненно, тиран в доме) принесла Антонио, Рикардо и Альваро по чашке кофе, подслащенного сахарином. Мебель в квартире была старая, шторы темные, вдоль узкого коридора тянулись полки с книгами; на стене висела превосходная репродукция Караваджо. Письменный стол завален папками и книгами, а на краю стояла старая фотография Америко Кастро с сердечной дарственной надписью. Они просидели у него несколько часов, но как ни старался Альваро, он никак не мог отрыть в памяти, о чем же именно они разговаривали. Сидя напротив них, Айюсо курил одну сигарету за другой, а на коленях у него сладко растянулся черный кот и так лежал неподвижно, гибкий и горделивый, точно геральдический лев. (С тех пор прошло тринадцать лет, и на этом воспоминания обрывались.)

В ту осень (1950) Альваро записался в семинар по политической экономии и аккуратно ходил на занятия по истории средневековых правовых институтов, которые вел Айюсо; Антонио, Энрике и Рикардо тоже были в числе его учеников, и часто у них вспыхивали споры относительно лекций и мыслей, которые высказывал профессор. Альваро слушал своих друзей, не слишком вникая в смысл того, что они говорили, ибо был убежден, что политика — удел дураков, и к тому же был с головой занят открытием Китайского квартала и книгами, которыми его снабжал Серхио. Избавившись от надзора тетушки Мерседес, он наслаждался праздностью университетской жизни, приходя в восторг от одной только мысли, что вырвался из той среды, в которой прозябал до сих пор, инертный, малодушный, застенчивый.

— Что ты собираешься делать после университета? — спрашивал его Антонио.

— А ты?

— Буду поступать по конкурсу.

— Куда?

— На дипломатическую службу.

Эта мысль пришлась Альваро по душе, но Серхио в один миг разбил ее в пух и прах, заявив, что главная миссия дипломата заключается в том, чтобы улыбаться, целовать ручки дамам и уметь как следует очистить апельсин.

— Дипломат — это дурак от рождения, только полиглот. Уж лучше рекламировать зубную пасту в газетах.

Серхио появился неожиданно, после семинара по политэкономии, и подошел к группе однокурсников Альваро, которые и в баре продолжали обсуждать теории физиократов.

— Осточертели мне твои приятели, — сказал он Альваро. — Всегда-то они серьезные, будто на похоронах, только и разговору у них, что об Адаме Смите да социальных классах… Когда я при них пью вермут, мне все кажется, что они смотрят на меня, словно хотят сказать: ты вот пьешь, напиваешься в то время, как рабочие гнут спину по двенадцати часов в день за тридцать шесть песет, а в Андалузии семнадцать процентов детей больны туберкулезом, не стыдно тебе?.. А мне вот не стыдно. Что они о себе мнят? Тоже мне искупители! — говорил он, устало пожимая плечами. — А с другой стороны, кто такие рабочие? Des bourgeois qui n’ont pas réussi[20]; рабочий или буржуа, раз он работает — значит, дерьмо.

Они вышли с территории университета и медленно направились туда, где стояла МГ. Остальные уже разошлись.

— Я знаю, что ты думаешь: не будь я богатым, я бы так не говорил. Может, это и правда. Деньги облегчают жизнь, и я не виноват, что мой отец вовремя не спохватился и что Ане не пришла в голову мысль принять меры, чтобы не рожать… Но знаешь, даже родись я бедным, думается, я все равно не стал бы работать. Если уж тебе выпало несчастье родиться, не будь дураком.

В машине впереди сидела девушка, немного моложе их, красивая, стройная и смуглая; глаза у нее были огромные и синие.

— Ее зовут Элена, — просто сказал Серхио.

Альваро было протянул ей руку, но она в знак приветствия сцепила пальцы и потрясла руками над головой, как это делают боксеры, победившие на ринге.

— Очень приятно.

Машина рванула на полной скорости. Сидя позади, Альваро смотрел на изящный затылок девушки, подбритый, как у мальчишки.

— Куда мы? — спросила Элена.

— У меня дома есть бутылка коньяку, — сказал Альваро.

— Мне хочется к респектабельным людям, — сказала Элена. — К дамам из Общества католического действия или что-нибудь в этом духе… Где их можно найти?

— В респектабельных заведениях.

— Так поедемте в какое-нибудь респектабельное заведение.

— А не заехать ли нам за Пепе?

— Как хочешь.

— Кто такой Пепе? — спросил Альваро.

— Чистильщик. Облысел от сифилиса и стал похож на Франкенштейна.

— К тому же умеет петь болеро, — сказала Элена.

Они проехали вниз по Рондас, и у Паралело свернули на Конде-де-Асальто. Серхио остановился на углу улицы Святого Рамона и посигналил. Тут же в дверях показалась большая лысая голова.

— Живо. Поехали с нами.

— Гитара там осталась.

— Ничего. Поедешь без гитары.

Альваро подвинулся, давая место. Чистильщик оказался косым, а когда улыбнулся, обнажились красные, голые десны.