Лунная Ведьма, Король-Паук - Марлон Джеймс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К первой стене подъем непрост и затруднителен для лошади. Строения в этой части давно обветшали, но и среди них нет таких старых, как на Юге, включая то, что люди именуют Рухнувшей Башней; на самом деле их две, из которых одна покорежена и припала к другой. Причина такой изможденности давно обратилась в шутку, хотя вокруг почти все башни кажутся в шаге от разрушения. Не Вампи сообщила, что встреча будет наверху, но не упомянула, что лестницы в зданиях давно обрушены, а слово «подъем» означает прыжок с непредсказуемым исходом, и это если не считать ступенек, которые могут обрушиться вместе с вами. Всё это время я удивляюсь, зачем было нанимать такое число. «Лунная Ведьма действует в одиночку», – сказала я ей, но та на мои слова и ухом не повела, умолчав, что сбор, по всей видимости, назначен потому, что мальчика не сумел разыскать Найка.
Пред собой я вижу столбы, из которых один подает признаки движения. О’го – ростом прямо под потолок, и даже вид такой, будто он его подпирает. Свет выказывает узоры шрамов на лбу, чуть выступающие изо рта клыки, а также горку ожерелий, покрывающих голую грудь. Пояс обвязан вроде как тканью или шкурой животного, а на ногах ничего, кроме ступней. Северный горец-великан, которых в войске Юга держат как берсерков, а потому удивительно, что он здесь в какой-то иной ипостаси.
Я киваю, он в ответ хрипит; вот, собственно, и всё. Я пришла вторая, но он взглядом указывает мне пройти первой, что я и делаю, попадая в комнату с синими стенами в изменчивых отсветах факела. Пол с горкой подушек, на которых никто не сидел по меньшей мере вечность. На дальней стене тоже подвешен факел, освещая стол с кушаньями. Вскоре приходят остальные: работорговец Амаду, примкнувший к делу после внесения своих платежей, за ним еще какой-то мужчина с шаркающей походкой слуги и Нсака.
– А большая кошка? – с ходу спрашивает она.
– Леопард скоро будет и приведет еще одного. Я слыхал, с носом, – говорит работорговец.
– Он с расстояния вполгода будет вынюхивать, что там с мальчишкой?
– Представь себе, да, – отвечает Амаду.
Нсака думает повернуться ко мне и тут подскакивает, когда О’го чешет себе скулу:
– Ох язви ж богов! Я-то думала, он статуя.
– Ты их лучше благодари, что он каждое движение сначала выверяет, а уже потом делает, – склабится барышник.
– У этого колосса есть имя?
– Сад-О’го, – коротко произносит великан.
– О’го по имени Сад-O’го. Бедный великан, это из-за того что…
– Нсака.
– Что, старая?
– Зачем ему шпилька от женщины, которую он не знает?
Нсака воспринимает это как намек, что внимание лучше переключить на меня.
Кто-то потратил изрядно времени, скручивая ей волосы в ветки, чтобы голова напоминала баобаб. Неприязни не вызывает, но и нравится не настолько, чтобы это произведение похвалить. А вот дашики с глубоким вырезом заставляет призадуматься, прибыла ли она откуда-то из более изысканного места или, наоборот, туда собирается, когда мы здесь закончим.
– Женщина-молния. Мы поймали одну из них. Она выведет нас к нему.
Я собираюсь спросить, о ком идет речь, как вдруг на оставшиеся ступени лестницы выпрыгивают двое, а барышник при виде их вскакивает с подушек. На одном из тех двоих, с матово блестящей от пота кожей, набедренная повязка, на шее бусы, а за спиной два топорика; другой высокий волосатый бородач, одетый только сам в себя.
– Три глаза, светятся в темноте. Один Леопард, а второй… Как ты зовешься – полуволк? – спрашивает работорговец.
– Волчий Глаз, но я предпочитаю быть Следопытом, – отзывается тот.
Большинство из собравшихся мне не знакомы, и, судя по растерянному взгляду, Нсака их тоже не знает. О’го так и стоит столбом, а работорговец Амаду душевно рад видеть того, кого называет Леопардом.
– Иди-ка скорей в глубь комнаты, – воркует он, и Леопард ведет себя как когда-то Кеме: клонится к полу, одновременно ужимаясь и растягиваясь; коричневая кожа превращается в пятнистый мех, ноги делаются короче и мощней, превращаясь в лапы, голова крупнеет, обрастая шерстью, а из увесистых подушек лап прорастают когти. И вот уже кот рысцой вбегает во внутреннюю комнату и хватает там зубами со стола что-то мясистое и влажное.
– Эй, О’го! Смотри, как бы Рухнувшая Башня из-за тебя в самом деле не рухнула, – смеется Следопыт, хотя другие, похоже, это смешным не находят. – Я слышал, принцу Моки хватило дурости построить эту хрень четыреста лет назад. Нагнулась сразу, как только ее окропили куриной кровью.
– Четыреста лет? У вас, речных племен, годы исчисляют по львам или собакам? – спрашивает Нсака.
– Вообще-то, я родом из Джубы, а не с какой-нибудь реки, – хмурится он.
– Правда? А рядишься ты как Ку, – подкалывает она.
– Это ты так про тончайшую малакалскую ткань?
– Я про запах. Несет так, будто шагаешь через болото.
– Вот я и вижу, что ты через него прошла, – усмехается он. – Ишь, какие коряги на голове.
Нсака вслед за Леопардом идет к столу и возвращается с миской слив. Слуга предлагает барышнику чашу с ягодами. О’го по-прежнему подпирает крышу, а Леопард уминает остатки мяса окапи. Я выписываю в воздухе три нсибиди – просто так, на всякий случай.
– Мы теряем время, – говорю я.
– А оно твое, чтобы терять? – язвит Следопыт.
– О, наконец-то нашел.
– Нашел кого?
– Кого-то себе по плечу.
– Верно. Здравый смысл подсказывает мне уйти, но зачем разочаровывать моего пушистого друга после стольких трудностей, которые он прошел, чтоб меня разыскать. А ты откуда, старуха? Вон вижу, чертишь в воздухе руны. Должно быть, что-то дурное тебя преследует.
Я думаю подсказать, какую часть дохлой свиньи ему для начала нужно трахнуть, но тут рассказ начинает работорговец:
– Друзья, скажу вам всё от сердца и по уму. Вот уже три года, как похитили одного мальчика. Он тогда еще и ходить не научился, а выговаривать мог разве что «няня» да «мама». Стащили его прямо из дома, ночью. При этом не взяли больше ничего и выкупа ни разу не требовали. Может быть, его продали в Малангике – я то место знаю не понаслышке, – но сейчас он по возрасту уже не годится, чтоб быть употребленным ведьмой. Жил этот мальчик в Конгоре,
