От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации - Борис Кагарлицкий

ВОЙНА И СОПЕРНИЧЕСТВО

Начало XXI века было временем экономической и культурной глобализации под руководством единственной сверхдержавы — как и конец царствования королевы Виктории. В связи с этим финский экономист Патомяки призывает вспомнить, что Первая мировая война тоже «завершила в Европе полувековой период мира и экономической глобализации, очень похожий на то, что происходило в мире сто лет спустя»[1269].

В 2003 году накопившиеся проблемы и противоречия резко вышли наружу в связи с военной операцией США в Ираке. Приход к власти в Вашингтоне крайне консервативной администрации Дж. Буша-младшего в начале 2000-х годов резко обострил отношения между Америкой и остальным миром. Когда администрация президента Дж. Буша, ссылаясь на необходимость борьбы с террористической угрозой, предприняла вторжение в Ирак и свергла правивший там режим Саддама Хусейна, вместо привычного единодушного одобрения со стороны западных союзников она натолкнулась на жесткую критику и противодействие со стороны руководства Франции, Германии и Бельгии — стран — основательниц Европейского союза. Разом обнаружился целый клубок проблем. Противоречия между Востоком и Западом объединенной Европы наложились на конфликт между Германией и США, но одновременно обнаружилось и отсутствие единства в самом Европейском союзе, где Великобритания, оберегая исторические «особые отношения» с Вашингтоном, выступила против своих партнеров на континенте.

Между тем политика Буша сама по себе отражала проблемы и трудности, с которыми столкнулась американская гегемония к началу XXI века. Растущая агрессивность пришедших к власти неоконсерваторов являлась своеобразной интуитивной компенсацией относительного ослабления экономических позиций США, а также их культурной и идеологической привлекательности для остального мира. Как отмечает Патомяки, неравномерность развития, усилившаяся вместе с дерегулированием национальных и глобальной экономик, ведет к тому, что «лидирующие государства начинают терять свои экономические и технологические преимущества, а с этим трудно смириться, и еще труднее сделать правильные политические выводы из происходящего»[1270].

Экономическое и техническое лидерство Соединенных Штатов, ранее совершенно бесспорное, перестало быть очевидным. С окончанием «холодной войны» снизилось и значение американской военной мощи, поскольку не было уже необходимости защищать Европу от потенциального советского вторжения. Размеры ядерных арсеналов, имевшие огромное значение в эпоху взаимного сдерживания двух сверхдержав, перестали являться решающим фактором в балансе военных сил, а доступ к ядерному оружию получили новые государства — Китай, Израиль, затем Индия и Пакистан. Атомные бомбы из глобального средства стратегического сдерживания превратились в фактор регионального баланса сил между второстепенными державами. Официально не декларируемое, но общеизвестное наличие израильского ядерного потенциала создало угрозу гонки вооружений на Ближнем Востоке. С другой стороны, дерегулирование мировой торговли обострило борьбу за рынки. Вновь, как и в начале XX века, вспыхнула борьба за ресурсы.

Развитие транснациональных компаний создавало в конце XX столетия ощущение, будто капиталы окончательно теряют связь с национальными государствами, а следовательно, исчезает и опасность превращения рыночной конкуренции в межнациональный конфликт. Однако последующие события продемонстрировали, что это не более, чем иллюзия. Корпорации постоянно рассчитывали на государственную власть при решении своих проблем и, пользуясь влиянием на правительства, провоцировали соперничество между ними, добиваясь для себя максимально выгодных условий деятельности. Последующий кризис усилил зависимость компаний от государственного финансирования, окончательно похоронив иллюзии 1990-х годов. «Государства, — размышляет Патомяки, — не равны по экономической и политической силе. Структуры производства и обмена, так же как и глобальные финансовые рынки, нуждаются для своего развития в поддержке местных сил, связанных с тем или иным государством. Дипломатические механизмы и международные соглашения постоянно используются для защиты частных интересов, которые в свою очередь переплетаются с интересами проводящих данную политику государств»[1271].

Хотя именно Соединенные Штаты выступили главной силой, продвигавшей глобальные рыночные реформы на протяжении двух десятилетий, в конечном счете многие аспекты этих реформ обернулись против них самих. Богатство американских корпораций возросло, но не платежеспособность американского потребителя, на спрос которого эти корпорации в первую очередь рассчитывали, создавая заморские производственные мощности. Правящие круги Вашингтона оказались в своеобразной ловушке, не имея возможности пересмотреть проводимый экономический курс, но испытывая острую необходимость что-то сделать с порождаемыми им проблемами. Они не могли просто смириться с меняющейся ситуацией, но и не имели средств для ее изменения.

В такой ситуации становится особенно привлекательным применение силового аргумента. Причем, парадоксальным образом, чем менее значительным становится военный перевес лидирующей державы, тем больше соблазн использовать его до тех пор, пока он совсем не утратит своего значения.

Односторонние действия администрации Дж. Буша в начале 2000-х годов во многом напоминали агрессивное поведение мировых держав XVI и XVII века, пытавшихся превратить мир-экономику в мир-империю. Америка действовала не как гегемон, а как лидер, пытающийся в приказном порядке давать указания другим странам и наказывать их за неисполнение. Подобное поведение сверхдержавы отражало не только ограниченность и некомпетентность ее руководства, но и кризис гегемонии. Неэффективность американских попыток навязать свое лидерство партнерам, привыкшим к гораздо более сбалансированной системе отношений, была очевидна — престиж и влияние Америки за годы правления Буша резко сократились, что отразилось в конечном счете и на внутренней политике.

Усиливая свое военное присутствие на Ближнем и Среднем Востоке, Соединенные Штаты явно стремились поставить под свой контроль производство и транспортировку нефти и одновременно создать новую международную ситуацию, в которой возрастает значение вооруженной силы.

Оккупировав Ирак, американские войска столкнулись с вооруженным сопротивлением, которое дополнялось социально-политическим хаосом, вакуумом власти и гражданской войной. К тем же результатам привело и вторжение в Афганистан. Политика американцев в оккупированных странах оказалась внутренне противоречивой. С одной стороны, в Ираке оккупационные власти допустили определенную самоорганизацию местного общества, позволив выйти на поверхность религиозным общинам и кланам, влияние которых было подавлено прежней диктатурой. И в Афганистане, и в Ираке американцы всячески поощряли создание местной администрации и армии. С другой стороны, представители США не доверяли местным политикам и военным, не отказывались от политического контроля. При этом, не имея возможности построить, как в XIX веке, полноценную колониальную администрацию, оккупанты постоянно вынуждены были прибегать к методам косвенного неформального контроля, которые то и дело не срабатывали.

Попытка опереться на местные структуры вызвала к жизни не расцвет гражданского общества, а возрождение клановых, племенных и религиозных общин, архаических сил, подавленных предыдущей, свергнутой американцами властью. Насаждение демократии и поощрение гражданского общества на практике обернулось не модернизацией, а архаизацией политической жизни Ирака. Как отмечают исследователи, в подобной стране «американские стратеги могли рассчитывать на иной результат только в силу полного исторического невежества» (American policy analysts have expected a different result only by neglecting its history)[1272].

В отличие от практики британского колониализма или от советской модели «братской помощи» для стран «третьего мира» американский проект не предусматривал систематической работы по созданию социально-политических институтов, производственной и транспортной инфраструктуры, планомерной работы по подготовке необходимых для них местных административных и технических кадров — предполагалось, что все эти вопросы можно решить либо за счет вливания в страну денег, либо их стихийно решит рынок.

Однако тактические неудачи, пережитые американцами в Ираке и Афганистане, оказались не столь важны, как долгосрочные последствия начатых ими силовых действий. Как отмечает Патомяки, война в Ираке, спровоцировавшая острую полемику между сторонниками и противниками «нового империализма», продемонстрировала, что положение в мире «начинает напоминать эру 1873–1895 годов»[1273]. В начале XXI века опять можно говорить о «соревновании империализмов» (competing imperialisms), как и в начале XX столетия[1274]. «Логика насилия и войны снова становится ключевым элементом глобальной политической экономии»[1275].