Древнерусская литература. Библиотека русской классики. Том 1 - Ермолай-Еразм

Посем у всякаго правоверна прощения прошу. Иное было, кажется, и не надобно говорить, да прочтох Деяния Апостольская и Послания Павлова — апостоли о себе возвещали жо, егда Бог соделает в них. Не нам, Богу нашему слава!

А я ничтоже есм. Рекох и паки реку: аз есм грешник, блудник и хищник, тать и убийца, друг мытарем[435] и грешникам и всякому человеку окаянной лицемерен. Простите же и молитеся о мне, а я о вас, чтущих сие и послушающих. Неука я человек и несмыслен гораздо, больши тово жить не умею; а что зделаю я, то людям и сказываю: пускай Богу молятся о мне. В день века вси же познают соделанная мною — или добрая, или злая. Но аще и неучен словом, но не разумом; не учен диалектика, и риторики, и философии, а разум Христов в себе имам, якоже и апостол глаголет: «Аще и невежда словом, но не разумом».

Еще вам про невежество свое скажу: зглупал, отца своего заповедь преступил, и сего ради дом мой наказан бысть. Внимай Бога ради и молися о мне.

Егда еще я был попом, духовник царев Стефан Внифаньтиевичь благословил меня образом Филиппа-митрополита да книгою Ефрема Сирина[436], себя пользовать, прочитая, и людей. А я, окаянной, презрев благословение отеческое и приказ, ту книгу брату двоюродному по докуке ево на лошедь променял. У меня же в дому был брат мой родной, именем Евфимей, зело грамоте был горазд и о церкве велико прилежание имел, напоследок взят был к большой царевне в Верх, а в мор и з женою преставился. Сей Евфимей лошедь сию поил, и кормил, и гораздо об ней прилежал, презирая и правило многажды. И виде Бог неправду з братом в нас, яко неправо ходим по истинне, — я книгу променял, отцову заповедь преступил, а брат, правило презирая, о скотине прилежал, — изволил нас Владыка сице наказать: лошедь ту по ночам и в день в конюшне стали беси мучить — всегда заезжена, мокра и еле стала жива. Я недоумеюся, коея ради вины бес озлобляет нас так. И в день недельный после ужины, в келейном правиле, на полунощнице, брат мой Евфимей говорил кафизму[437] «Непорочную» и завопил высоким гласом: «Призри на мя и помилуй мя!» И, испустя книгу из рук, ударился о землю, от бесов бысть поражен, начал неудобно кричать и вопить, понеже беси жестоко мучиша его. В дому же моем иные родные два брата, — Козьма и Герасим, — больши ево, а не смогли ево держать; и всех домашних, человек с тритцеть, держа ево, плачют пред Христом и моляся кричат: «Господи, помилуй! Согрешили пред Тобою, прогневали благость Твою! За молитв святых отец наших помилуй юношу сего!» А он пущи бесится, и бьется, и кричит, и дрожит. Аз же помощию Божиею в то время не смутился от голки[438] бесовския тоя. Кончавше правило обычное, паки начах Христу и Богородице молитися, со слезами глаголя: «Всегосподованная Госпоже, Владычице моя, Пресвятая Богородице! Покажи ми, за которое мое согрешение таковое быст ми наказание, да уразумев, каяся пред Сыном Твоим и пред Тобою, впредь тово не стану делать!» И, плачючи, послал во церковь по Потребник и по святую воду сына моего духовнаго Симеона, юношу лет в четырнатцеть, — таков же, что и Евфимей: дружно меж себя живуще Симеон со Евфимием, книгами и правилом друг друга подкрепляюще и веселящеся, оба в подвиге живуще крепко, в посте и молитве. Той же Симеон, по друге своем плакав, сходил во церковь и принес книгу и святую воду. И начах аз действовать над обуреваемым молитвы Великаго Василия. Он мне, Симеон, кадило и свещи подносил и воду святую, а прочий беснующагося держали. И егда в молитве дошла речь: «Аз ти о имени Господни повелеваю, душе немый и глухий, изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на пустое место, идеже человек не живет, но токмо Бог призирает», — бес же не слушает, не идет из брата. И я паки ту же речь, вдругоряд, и бес еще не слушает, пущи мучит брата. Ох, горе, как молыть? И сором, и не смею. Но по повелению старца Епифания говорю, коли уж о сем он приказал написать. Сице было.

Взял я кадило, и покадил образы и беснова, и потом ударился о лавку, рыдав на мног час. Возставше в третьие ту же Василиеву речь закричал к бесу: «Изыди от создания сего!» Бес же скорчил в кольцо брата и пружався, изыде и сел на окошке. Брат же быв яко мертв. Аз же покропил ево святою водою, он же, очхнясь, перстом мне на окошко, на беса сидящаго, указует, а сам не говорит: связавшуся языку его. Аз же покропил водою окошко — и бес сошел в жерновый угол. Брат же паки за ним перстом указует. Аз же и там покропил водою — бес же оттоля пошел на печь. Брат же и там ево указует — аз же и там тою же водою. Брат же указал под печь, а сам прекрестился. И я не пошел за бесом, но напоил брата во имя Господне святою водою. Он же, вздохня из глубины сердца, ко мне проглагола сице: «Спаси Бог тебя, батюшко, что ты меня отнял у царевича и у двух князей бесовских! Будет тебе бить челом брат мой Аввакум за твою доброту. Да и мальчику тому спаси Бог, которой ходил во церковь по книгу и по воду ту святую, пособлял тебе с ними битца. Подобием он, что и Симеон, друг мой. Подле реки Сундовика меня водили и били, а сами говорят: „Нам-де ты отдан за то, что брат твой на лошедь променял книгу, а ты ея любишь, так-де мне надобе поговорить Аввакуму, брату, чтоб книгу ту назад взял, а за нея бы дал деньги двоюродному брату“». И я ему говорю: «Я, реку, свет, брат твой Аввакум!» И он отвещал: «Какой ты мне брат? Ты мне батько! Отнял ты меня у царевича и у князей; а брат мой на Лопатищах живет, будет тебе бить челом». Вот, в избе с нами же, на Лопатищах, а кажется ему — подле реки Сундовика. А Сундовик верст с пятнатцеть от нас под Мурашкиным да под Лысковым течет. Аз же паки ему дал святыя воды. Он же и судно у меня отнимает и съесть хочет: сладка ему бысть вода! Изошла вода, и я пополоскал и давать стал; он и не стал пить. Ночь всю зимнюю с ним простряпал. Маленько полежав с ним, пошел во церковь заутреню петь. И без меня паки беси на него напали, но лехче прежнева. Аз же, пришед от церкви, освятил его маслом, и паки беси отидоша, и ум цел стал. Но дряхл бысть: от бесов изломан. На печь поглядывает и оттоле боится. Егда куды отлучюся, а беси и наветовать станут. Бился я з бесами, что с собаками, недели с три за грех мой, дондеже книгу взял и деньги за нея дал. И ездил ко другу своему, Илариону-игумну, он просвиру вынял за брата[439]. Тогда добро жил, — что ныне архиепископ резанской, мучитель стал християнской. И иным друзьям духовным бил челом о брате. И умолили о нас Бога.

Таково-то зло преступление заповеди отеческой! Что же будет за преступление заповеди Господни? Ох, да только огонь, да мука! Не знаю, как коротать дни. Слабоумием обьят и лицемерием, и лжею покрыт есм, братоненавидением и самолюбием одеян, во осуждении всех человек погибаю. И мняся нечто быти, а кал и гной есм, окаянной, — прямое говно. Отвсюду воняю — и душею, и телом. Хорошо мне жить с собаками и со свиниями в конурах, так же и оне воняют. Да псы и свиньи по естеству, а я чрез естество от грех воняю, яко пес мертвой, повержен на улице града. Спаси Бог властей тех, что землею меня закрыли! Себе уже воняю, злая дела творяще, да иных не соблажняю. Ей, добро так!

Да и в темницу ко мне бешаной зашел, Кирилушком звали, московской стрелец, караульщик мой. Остриг ево аз и платье переменил: зело вшей было много. Замкнуты, двое нас с ним, живем, да Христос с нами и Пречистая Богородица. Он, миленькой, бывало, сцыт под себя и серет, а я ево очищаю. Есть и пить просит, а без благословения взять не смеет. У правила стоять не захочет, — диявол сон ему наводит, — и я чотками постегаю, так и молитву творить станет и кланяется, за мною стоя. И егда правило скончаю, он и паки бесноватися станет. При мне беснуется и шалует, а егда пойду к старцу посидеть в ево темницу, а Кирила положу на лавке, и не велю вставать ему, и благословлю его. И докамест у старца сижу, лежит и не встанет, за молитв старцовых, Богом привязан, — лежа беснуется. А в головах у него образы, и книги, и хлеб, и квас, и прочая, а ничево без меня не тронет. Как прииду, так встанет, и дьявол, мне досаждая, блудить заставливает. Я закричю, так и сядет. Егда стряпаю, в то время есть просит и украсть тщится до времени обеда; а егда пред обедом «Отче наш» проговорю и ястие благословлю, так тово брашна и не ест — неблагословеннова просит. И я ему напехаю силою в рот, так и плачет, и глотает. И как рыбою покормлю, так бес в нем вздивиячится, а сам из него говорит: «Ты же-де меня ослабил!» И я, плакав пред Владыкою, опять стягну постом и окрочю ево Христом. Таже маслом ево освятил, и от беса отрадило ему. Жил со мною с месяц и больши. Перед смертью образумился. Я исповедал ево и причастил, он же и преставися потом. Я, гроб и саван купя, велел у церкви погребсти и сорокоуст[440] по нем дал. Лежал у меня мертвой сутки в тюрьме. И я, ночью встав, Бога помоля и ево, мертвова, благословя, поцеловався с ним, опять лягу подле нево спать. Товарищ мой миленькой был. Слава Богу о сем! Ныне он, а завтра я так же умру.

Да у меня ж был на Москве бешаной, Филиппом звали, как я ис Сибири выехал. В углу в ызбе прикован к стене, понеже в нем был бес суров и жесток, бился и дрался, и не смогли домашние ладить с ним. Егда ж аз, грешный, со крестом и с водою прииду, повинен бывает, и яко мертв падает пред крестом, и ничево не смеет делать надо мною. И молитвами святых отец сила Божия отгнала беса от него; но токмо ум еще был не совершен. Феодор юродивой был приставлен над ним, что на Мезени отступники удавили веры ради старыя, еже во Христа, — Псалтырь над Филиппом говорил и учил молитву говорить. А я сам во дни отлучашеся дому своего, токмо в нощи действовал над ним. По некоем времени пришел я от Федора Ртищева зело печален, понеже сь еретиками бранился и шумел в дому ево, о вере и о законе. А в моем дому в то время учинилося нестройство: протопопица з домочадицею Фетиньею побранились, — дьявол ссорил ни за што. И я пришед, не утерпя бил их обеих и оскорбил гораздо в печали своей. Да и всегда таки я, окаянной, сердит, дратца лихой. Горе мне за сие: согрешил пред Богом и пред ними. Таже бес в Филиппе вздивьял и начал кричать, и вопить, и цепь ломать, бесясь. На всех домашних ужас нападе, и голка бысть велика зело. Аз же без исправления приступил к нему, хотя ево укротить, но бысть не по-прежнему. Ухватил меня и учал бить, и драть, и всяко, яко паучину, терзает меня, а сам говорит: «Попал ты в руки мне!» Я токмо молитву говорю, да без дел и молитва не пользует, ничто. Домашние не могут отнять, а я и сам ему отдался: вижу, что согрешил, пускай меня бьет. Но чюден Господь! Бьет, а ничто не болит. Потом бросил меня от себя, а сам говорит: «Не боюсь я тебя!» Так мне стало горько зело, — бес, реку, надо мною волю взял. Полежал маленько, собрался с совестию, вставше, жену свою сыскал и пред нею прощатца стал. А сам ей, кланяяся в землю, говорю: «Согрешил, Настасья Марковна, прости мя, грешнаго». Она мне также кланяется. Посем и с Фетиньею тем же подобием прощался. Таже среди горницы лег и велел всякому человеку себя бить по пяти ударов плетью по окаянной спине; человек было десяток-другой, и жена и дети стегали за епитимию[441]. И плачют, бедные, и бьют, а я говорю: «Аще меня кто не биет, да не имат со мною части и жребия в будущем веце». И оне и не хотя бьют, а я ко всякому удару по молитве Исусовой говорю. Егда ж отбили все, и я, возстав, прощение пред ними ж сотворил. Бес же, видев неминучюю, опять ис Филиппа вышел вон. Я крестом Филиппа благословил, и он по-старому хорош стал, и потом Божиею благодатию и исцелел о Христе Исусе, Господе нашем, Ему же слава со Отцем и со Святым Духом ныне и присно и во веки веком.