Бэббит; Эроусмит - Синклер Льюис

Один только Терри приехал их проводить — с коробкой конфет для Леоры.

Мартин никогда не плавал на судне больше моторной лодки. Он смотрел большими глазами вверх на черную стену борта. Когда поднимались по сходням, у него возникло чувство, точно он отрезает себя от надежной, знакомой земли, и его смутило равнодушие более бывалых пассажиров, спокойно глядевших на него сверху. На борту ему показалось, что полубак похож на склад торговца старым железом, что «Сент-Буриан» слишком кренится на один бок и что даже у пристани судно неприятно покачивает.

Презрительно фыркнул гудок, отдали концы. Терри стоял на молу, пока пароход с Мартином, Леорой и огромным Сонделиусом, свесившимся через борт, не проскользнул мимо него; потом он резко повернулся и побрел прочь.

Мартин четко осознал, что плывет опасным морем к опасной чуме; что нет возможности сойти с парохода, пока не достигнут они некоего далекого острова. Эта узкая палуба с черными смолеными швами между досок — его единственный дом. И зверски холодно на ветру, гуляющем по широкой гавани, и вообще — да поможет им бог!

Когда «Сент-Буриан» отбуксировали к середине реки, когда Мартин предложил своей Комиссии: «Пойдем, что ли, вниз, посмотрим, нельзя ли чего-нибудь выпить?» — с пристани донесся шум запыхавшегося такси, и показалась худая, высокая фигура, бегущая, но так медленно, так нетвердо, и они поняли, что это Макс Готлиб; он ищет их глазами, на пробу поднимает для приветствия тонкую руку, не находит их в ряду людей у поручней и печально отворачивается.

Как представителям Росса Мак-Герка и всех его начинаний, и злых и добрых, им отвели две каюты-люкс на средней палубе.

Мартин мерз у вьюжного Санди-Хука, у мыса Гаттерас его тошнило, а между тем и другим он чувствовал себя усталым и развинченным; Леора мерзла вместе с ним, ее тоже тошнило, — на то и женщина, — но усталости она не чувствовала. Она упорно делилась с ним сведениями из путеводителя по Вест-Индии, который доверчиво приобрела.

Сонделиус носился по всему кораблю. Пил чай с капитаном, ел рагу с матросами, на нижней палубе вел умную беседу с негром-миссионером. Его было слышно повсюду и всегда, он пел, прогуливаясь по палубе, защищал большевизм от нападок боцмана, спорил с первым помощником о сгорании нефти и объяснял буфетчику, как приготовлять подслащенный джин. Он устраивал детские утренники в третьем классе и достал у первого помощника руководство по навигации, чтобы изучать его между утренниками.

Он придал остроту будничному рейсу «Сент-Буриана», но допустил одну оплошность: был излишне внимателен к мисс Гвильям, которую пытался приободрить в скучноватой поездке.

Мисс Гвильям принадлежала к одной из лучших фамилий своего круга в Нью-Джерси; ее отец был адвокатом и церковным старостой, ее дедушка был зажиточным фермером. Если она в тридцать три года не была замужем, то причиной тому — только легкомыслие современных молодых людей, отдающих предпочтение бойким девчонкам, пляшущим под джаз; а она была не только деликатно сдержанной молодой леди, но к тому же и певицей; в самом деле, она и в Вест-Индию-то поехала с целью сохранить для благодарного потомства чудеса примитивного искусства туземных баллад, которые она соберет и будет петь перед восхищенной публикой, если только научится толком петь.

Она присматривалась к Густаву Сонделиусу: глупый человек и гораздо менее джентльмен, чем страховые агенты и управляющие конторами, с которыми она привыкла встречаться в Загородном клубе, и что хуже всего — он совсем не спрашивает ее мнения об искусстве и о хорошем тоне. Его истории о генералах и разных высокопоставленных особах, наверно, сплошная ложь, он ведь водит компанию с разными чумазыми механиками. Нужно его мягко, но весело пожурить.

Когда они стояли вдвоем у борта и он со своим смешным певучим шведским акцентом стал восторгаться чудесным вечером, она его перебила:

— Ну-с, мистер Грубиян, выкинули вы сегодня какую-нибудь замечательную штуку? Или, может быть, в виде исключения дали возможность поговорить кому-нибудь другому?

К ее тихому изумлению, он повернулся и зашагал прочь, не выказав той покорной почтительности, которой каждая культурная американка вправе ожидать от каждого мужчины, хотя бы даже иностранца.

Сонделиус пришел с жалобой к Мартину:

— Худыш — если вы разрешите мне звать вас, как Терри, — мне кажется, вы с Готлибом правы: не стоит спасать дураков. Большая ошибка — быть естественным. Надо быть всегда накрахмаленной манишкой, как старый Табз. Тогда тебя станут уважать даже артистические старые девы из Нью-Джерси… Странная вещь — самомнение! Подумать! Меня, который так часто навлекал на себя проклятья и гонения от великих мира сего, которого вели однажды на расстрел в турецкой тюрьме, — меня никто никогда так не раздражал, как эта самодовольная девица! Самодовольство — вот худший в мире враг!

Мисс Гвильям, видимо, недолго отравляла ему настроение. Вскоре он уже завел спор с судовым врачом о черепных швах у негров, изобрел, как играть в крикет на палубе. Но однажды вечером, когда он сидел в салоне и читал, сгорбившись, надев предательские очки, наморщив губы, Мартин проходил мимо окна и, не веря своим глазам, увидел, что Сонделиус стареет.

Мартин сидел рядом с Леорой в креслах на палубе и присматривался к ней по-настоящему, смотрел на ее бледное лицо, в первый раз за долгие годы, когда она была для него чем-то, что само собой разумелось. Он задумался о ней, как задумывался о фаге; и пришел к твердому выводу, что не уделял ей должного внимания, и твердо решил сделаться с места в карьер хорошим мужем.

— Теперь, Ли, когда я, наконец, почувствовал себя человеком, я понял, как ты должна была скучать в Нью-Йорке.

— Я не скучала.

— Не дури, Ли! Конечно, скучала! Ладно, когда мы вернемся домой, я буду каждый день урывать часок, и мы будем с тобой гулять, ходить в кино и все такое. И я буду каждое утро посылать тебе цветы. Точно гора с плеч — сидишь и отдыхаешь! Но я теперь по-настоящему понял, насколько ты была у меня в загоне… Скажи, родная, было очень скучно?

— Вздор.

— Нет, ты скажи.

— Нечего мне говорить.

— Черт возьми, Леора! Когда я впервые за одиннадцать тысяч лет получил возможность подумать о тебе и честно признался, что был незаботлив… И надумал посылать тебе цветы…

— Слушай, Рыжик Эроусмит! Брось командовать. Тебе хочется полакомиться угрызеньями совести при мысли о том, какая я была бедная, обиженная, хнычущая жена из трогательной повести. Не пришлось тебе насладиться несчастьями, вот ты себя и подвинчиваешь так, чтобы стать вконец несчастным… Будет сплошной ужас, если ты, вернувшись в Нью-Йорк, не на шутку впряжешься в оглобли и начнешь меня развлекать. Ты будешь это делать с ловкостью слона. Я должна буду лезть из кожи, умиляясь каждый день на твои цветы… то есть в те дни, когда ты не забудешь прислать их!.. и воображаю, как ты станешь волочить меня на аркане в кино, когда мне захочется посидеть дома, поспать…

— Гром и молния! Что ни скажу…

— Нет уж, позволь! Ты милый и хороший, но ты самодур. Я у тебя должна всегда быть тем, чем ты захочешь, — вплоть до заброшенной, одинокой жены. Но я… я, может быть, ленива. Я, может, предпочитаю слоняться без дела, чем утруждать себя заботой о туалетах, и блистать в обществе, и всякое такое. Я хлопочу по дому… Эх, зря я не распорядилась, чтобы без нас побелили кухню — такая славная кухонька!.. Я делаю вид, что читаю свои французские книжки, я люблю пойти погулять, посмотреть витрины, съесть порцию мороженого с содовой — так день и пройдет. Рыжик, я тебя страшно люблю: если б я могла, я стала бы забитой, как собака, ради полного твоего удовольствия. Но я не способна на систематическую ложь. Так, немного приврать, это я могу — вот как на той неделе: сказала тебе, что не притрагивалась к конфетам и что живот у меня не болит, а сама съела добрых полфунта, и меня мутило, как проклятую… Нет, я у тебя замечательная жена!

Серое море сменилось лиловым и серебряным. В сумерки они стояли вдвоем у поручней, и Мартин чувствовал всю ширь моря и жизни. Он всегда жил воображением. Когда он продирался сквозь толпу, когда скромным молодым супругом выбегал купить на обед холодного ростбифа, его черепная коробка была просторна, точно купол неба. Он видел не улицы, а микробов, громадных, как чудища джунглей, видел тысячи колб, мутных от бактерий, и себя самого, отдающего приказы своему гарсону, и слышал грозные поздравления Макса Готлиба. Его сны всегда связаны были с его работой. Теперь, пробудившись, он так же страстно воспринимал корабль, таинственное море, присутствие Леоры. И в теплых сумерках тропической зимы он воскликнул:

— Дорогая! Это наше первое большое путешествие! Скоро, если на Сент-Губерте у меня все пройдет успешно, я приобрету вес в научном мире, и мы поедем за границу, побываем в твоей Франции, и в Англии, и в Италии — везде!