Избранное - Юрий Куранов

Енька сел рядом, на землю.

— Чего смотришь? — спросила Калина.

— В землю, что ли, ты растешь? — сказал Енька.

— Я — в землю, а ты — из земли. Кто куда быстрее вымашет, — засмеялась Калина.

Она посидела, пораскачивалась, поднялась, по-мужски сквозь зубы сплюнула и сказала:

— Пошли. Чего сидеть? Ни плетня, ни рубахи не высидишь.

Солнце садилось. В воздухе сильно запахло землей, кто-то грел поля изнутри, и пашни бродили, как тесто.

— Зайди, дело есть, — сказала Калина в деревне.

Енька зашел в ограду.

— Ушат у меня в колодец упал, — сказала Калина. — Вода-то хоть и не питьевая, а ушата жалко. Лезть сама боюсь: баба — она баба и есть.

Енька наклонил журавль и хотел спуститься в бадье.

— Улетишь, — сказала Калина. — Гнилое все: журавль, как косточка, переломится. Заест меня тогда Мария, скажет — сына ухайдакала. Деревня без мужика останется.

Калина принесла из дома веревку и намотала один конец на край колодезного сруба. Другим концом Енька обмотал двойной петлей ноги. Калина ухватилась за веревку и потихоньку стала отпускать Еньку в колодец.

— Не повредись, девки любить не будут, — сказала Калина сверху, и Енька понял, что она улыбнулась.

Пахнуло холодом. Внизу кто-то прыгнул, гулко как в корыто.

Енька засветил спичку. Ушат плавал в воде. В ушате сидела лягушка. При свете спички глаза ее горели будто две иголки. Енька вытряхнул из ушата лягушку. Он надел ушат на голову и крикнул:

— Тяни!

— Чего ты там? Не утонул ли? — спросила Калина.

— А чего?

— Не слышно, будто рот зажеван.

— В ушате я, — сказал Енька и полез вверх. А Калина тянула.

Енька добрался до края сруба. Калина захохотала, постучала пальцами по дну опрокинутого ушата и спросила:

— Ить ты? Кто там? Кто упрятался?

— Я, — сказал Енька.

— А кто ты?

— Черт водяной.

— Если черт, пущу. Лезь прямо в избу.

Она сняла с Еньки ушат, помогла развязать затянувшуюся вокруг ног петлю и усмехнулась:

— Не повредился?

— Жив и невредим, — сказал Енька.

— Посмотрим, посмотрим, — поглядывала в сумерках Калина. — В избе-то все выясним.

— С тебя причитается, — ухмыльнулся Енька, — Магарыч Магарычевич.

— Пойдем, самогонки налью, — сказала Калина, сматывая веревку на локоть. — За работу и приплата.

Она засветила на столе лампу, ушла на кухню и с шумом отворила крышку в подполье.

— Погорюй пока, потом повеселеешь.

Калина вернулась, неся большую бутыль, заткнутую газетой.

Енька сидел на лавке, положив руки на стол и глядя на Калину. Калина резала сало, глубокое, белое. Из глубины надреза сало мгновенно розовело и покрывалось по́том. При свете лампы белое лицо Калины тоже порозовело, задышало теплом.

Налила Калина два больших стакана, села напротив, поставила локти на стол.

— Ну как, Ень, выпьем?

— Не захмелеть бы мне.

— С чего это? — притворно озаботилась Калина. — А то смотри, запьянеешь — зашумишь.

Калина подняла стакан, облизнулась и стала пить, сложив губы лодочкой. Енька выпил одним духом, Заел. Сало, твердое как сахар, во рту не таяло. Енька прожевал и осмотрелся. В голову пошел жар, и Калина отодвинулась далеко, будто сидела на другом краю поля.

— Ну как? — спросила Калина оттуда, из-за поля.

— Все правильно, — сказал Енька уверенно.

Он почувствовал, что вокруг очень много места. Он откинулся к стене и развалил плечи, сознавая, что плечи у него широкие.

— Ты, Калина, богато, как я погляжу, живешь, — проговорил он и вытянул под столом ноги.

— Были б руки, были б ноги, а богатству не избыться, — поглядела на него Калина издали и тоже вытянула ноги. — Бабе, Ень, богатство не порука, житье у нее за пазухой бьется. Еще, что ли, выпьем?

Она налила еще и чокнулась с Енькой. Енька выпил, и Калина приблизилась, а под столом оказалось очень мало места. Под столом теснились ноги Калины, а свои деть стало некуда.

Енька смотрел на Калину и впервые за весь день заметил, что она в майке. Майка, белая, тонкая, обхватывала грудь.

— Ты, Ень, не торопишься? — спросила Калина.

— Куда мне торопиться, я ведь сам по себе, — сказал Енька, свернул цигарку и закурил.

— Вот в моей избе и табаком запахло, — улыбнулась Калина.

Лицо ее горело как самовар, и даже из-за стола слышался жар этот.

— Ты, Ень, смотри, как вымахал, — покачала Калина головой. — Кто бы подумал, что таким парнем станешь.

Енька курил и рассматривал Калину. Калина замолчала и тоже стала разглядывать Еньку мягкими невеселыми глазами. Енька докурил, раздавил цигарку о стол и опять откинулся к стене.

Калина встала, прошлась по комнате и раскачивалась, как под коромыслом. Потом повернулась, подошла к столу и остановилась возле стола. Она стояла близко и обдавала Еньку запахом жаркого сосняка. Калина обеими руками взяла стол за углы, отодвинула его и села Еньке на колени. Еньке стало тяжело, и он не мог дышать. Глаза Калины не мигали и блестели сухо. Енька почувствовал, что его глаза расширяются и до боли натягивают веки. Калина неторопливо прижала к Еньке гладкое лицо и поползла по его подбородку сухой дрожащей щекой.

В это время скрипнула калитка. Калина замерла. Вдоль ограды ступали шаги. Калина встала, зло поправила волосы, толкнула стол на место. Прошел по крыльцу, по сеням и без стука протиснулся в дверь Бедняга.

— Чего тебе? — сказала Калина, стоя среди комнаты.

— На огонек зашел, — сказал Бедняга ласково и сел к столу.

— Какого тебе огонька? — сказала Калина.

— Всякого. — Бедняга посмотрел на Еньку и подмигнул: — Давай закурим, сперва твои, потом мои.

Енька положил на стол табак и газету. Бедняга свертывал цигарку и ни на кого не смотрел.

— Мне домой, — сказал Енька.

— Куда тебе? — сказала Калина. — Сиди да жди.

— Я пошел, — сказал Енька и вышел.

Он вышел в ограду и пожалел. Он встал среди ограды, не решаясь ни уйти, ни вернуться. Постоял, махнул рукой и ушел за калитку. И принялся он шагать взад и вперед по деревне.

Все избы спали. У Калины свет горел. И Енька каждый раз намеревался свернуть, но не сворачивал. Ночь текла сначала медленно, а потом побежала. А потом у Калины свет погас. И Енька приблизился к калитке и долго стоял, грея дыхание. Взошел на крыльцо. Дверь на запоре. Постучал. Никто не отозвался. Постучал еще. Ответа не было.

Енька до рассвета сидел на крыльце и уже по росе отправился домой. Дома огонь уже горел. Мать сидела за столом и читала письмо.