Ручная кладь - Дина Рубина

Наконец, из дальнего дома тягуче откликнулся женский голос, и на ступеньках террасы показалась пожилая арабка с крошечным ребенком на руках. Она улыбалась, кивала и голосом как бы извинялась за то, что нам пришлось ждать. И показывала ключ издалека – мол, иду-иду, все знаем-понимаем.

Придерживая ребенка на своем обширном животе, она отворила ключом замок в железной ограде погребальной пещеры... и гуськом, по крутым неравномерным ступеням, стертым и скошенным, мы стали осторожно спускаться за Мариной в черную утробу скалы.

После солнца зрение никак не могло свыкнуться с подземным мраком. Я сильно зажмурилась, а открыв глаза, обнаружила, что рыжая, как солнце, кошечка следует за мной, не отставая от моей правой ноги ни на сантиметр.

– Она полюбила тебя, – сказала моя американская подруга. – А может быть, это воплощение какой-нибудь души, которая решила хотя бы в виде кошки пожить тут, неподалеку от своего былого дома?

Рябоватый и – в цвет скалы – оранжевый сумрак струился вокруг, обдавая ноги холодком близких подземных вод.

Довольно высокие своды передней пещеры округло поднимались над головами.

– В этой зале не хоронили, – пояснила Марина, – скорее всего, здесь отпевали тело.

По бокам от входа двумя глазницами чернели выдолбленные в стенах ниши для кувшинов – тут омывали руки после очередного погребения.

Марина привычно, как на собственной кухне, нащупала в одной из ниш зажигалку и лампу с прокопченным стеклом, щелкнула и зажгла огонь. Мгновенно по стесанному древним кайлом потолку метнулись тени, и в полутьме обнаружился боковой ход, куда мы, спотыкаясь, двинулись за Мариной, то и дело хватаясь за стены и сразу отдергивая руки.

– Вот, – голосом она говорила глухим, ночным, – видите, по сторонам коридора внизу отверстия – погребальные камеры? Они довольно глубокие. Умершего вдвигали в скалу и закладывали отверстие камнями... Так мы хоронили в глубокой древности, так и сейчас хороним. Евреи – пастухи, кочевники. Помните? «...Скажи рабу моему, Давиду: так сказал Господь: Я взял тебя с овчарни, от овец, чтобы ты был правителем народа Моего, Израиля...» Камень. Повсюду был камень. И на подсознательном уровне мы камню доверяем больше, чем иной материи...

Дошли до глубокой и широкой ниши, где на полу валялось множество пустых алюминиевых плошек от догоревших свечей. Судя по всему, сюда не так уж и редко захаживают паломники.

– Ну, вот и пришли. Археологи и историки считают, что это могила Аггея, Малахии... и с высокой долей вероятности – Захарии тоже. Словом, тех, кого в библейской традиции называют Малыми пророками. Хотя все они тоже были великими провидцами.

Вдруг тонко заверещал звонок мобильного, дикий в этом упокоенном мраке.

Алик выхватил телефон и весело в него крикнул:

– Привет! Знаешь, где я? В могиле! Нет, серьезно...

– А почему нет никакой надписи? – спросила я Марину.

Она усмехнулась:

– Говорят, однажды о такой вот гробнице спросили Маймонида – мол, почему, нет надписи? И он вроде бы ответил: а зачем, ведь и так все знают, кто где лежит... И пожалуйста, мы убеждаемся, что человеческая память долговечнее надписи на камне. Она не стирается...

Рыжая кошечка все крутила и крутила петли вокруг моих ног, бесшумно и юрко, не мешая ступать.

– Ну ты подумай, – сказала Аня, – как она тебя выбрала!

Наконец двинулись обратно – к синему лоскуту неба, растущему с каждой тяжелой ступенью вверх.

Слепящий свет обрушился на меня, заставив смежить веки и даже прикрыть их на минуту ладонью. И когда, обвыкнув, я вновь открыла глаза, с необычайной ясностью увидела голубые и цветастые детские майки на веревке, телевизионную тарелку на крыше дома, проржавленные вензеля железных ворот и окруженную оградой гробницу Малых пророков.

Это место, духовно и кровно принадлежащее евреям, проданное турецкими властями Русской православной Миссии, населенное и обжитое арабами, несло в себе зерно и суть нерасторжимой сакральной безысходности любого события на этой земле.

– Вот так по тем ступеням древние паломники поднимались на Храмовую гору... колонны оставались за спиной... затем выходили на площадь к Храму...

Мои друзья стояли у низкой каменной ограды, смотрели вниз на Храмовую площадь и слушали объяснения Марины; взмахивая и поводя руками, то правой, то левой, то обеими вместе, – со спины она казалась дирижером оркестра.

– А знаете, какой он был величины? Мечеть Омара, которая выстроена точнехонько на месте Храма, относилась бы к его высоте так, как чашка, поставленная на пол, относится к высоте стола. Он подавлял своим величием. Весь бело-голубого мрамора, с золотой чешуйчатой крышей – издалека, в раскаленном мареве горного света, он казался гигантской глыбой льда!

Мы дали пять шекелей пожилой арабке, что пряталась в детстве от канонады в гробнице еврейских пророков; она заулыбалась, локтем подкинула ребенка, поправила платок и стала благодарить по-английски добрых американцев.

Приблудная рыжая душа, каким-то чутьем понявшая, что я ухожу, немедленно покинула мою тень, побежала прочь, не оглянулась. Все-таки, подумала я с забавной обидой, кошка есть кошка.

Уходя, я помедлила и обернулась.

По склонам Масличной горы, заполоненное метельником, спало неисчислимое воинство мертвых в ожидании часа, когда явится Спаситель и, оседлав терпеливого белого осла, спустится своей дорогой вниз, в сопровождении рати, обретшей плоть, и Малые пророки – Аггей, Малахия и Захария – тоже поднимутся и присоединятся к этому могучему потоку.

А там, внизу, перед стеной, лицом к лицу их встретит другая рать для великой битвы мертвых в конце времен.

И вылетит наконец вековечный тромб замурованных Золотых ворот, забивший главную артерию святости нашего мира, и агнцы лягут рядом с волками.

...Затем минут сорок мы продирались по Виа Долороза, мимо забитых сувенирами тесных арабских лавок, сквозь хищные группки юношей, лениво играющих тяжелыми цепочками в руках, сквозь взопревших паломников, влачащих туристский крест – кто-то нес его, взвалив на спину, кто-то, перехватив вдвоем поперек, тащил, как таран на приступ запертых ворот; мимо невозмутимых, безоружных и бесстрашных ешиботников... И вся эта длинная улица сжималась и грозно пульсировала кольцами под волнистые рулады муэдзинов, как плохо кормленный удав на шее дрессировщицы.

Пока мы спускались к площади перед Западной стеною, которую во всем мире принято называть Стеной Плача, на минаретах Храмовой горы зажглись опоясывающие верхнюю площадку зеленые кольца огней.

Полицейские на пропускном пункте – двое парней и две девушки – балагурили, привычно сдвигая за спину автоматы «узи».

У самой Стены, крошечные рядом с исполинскими камнями иродовой кладки, толпились просители. Девушка в синей косынке, привалившись плечом к изгрызенному ветрами, отполированному бесчисленным множеством ладоней камню, сосредоточенно дописывала на колене какую-то свою мольбу на бумажном клочке. Дописала, свернула и, привстав на цыпочки, пыталась вмять, ввинтить этот комочек в щель, всю забитую подобными прошениями к Всевышнему.

Из каменных расщелин Стены над головами молящихся торчали неопрятные кусты метельника, словно волосы из подмышки дюжей бабы.

Внизу в Археологическом парке полным ходом шло ханукальное представление: артисты в костюмах времен первого Храма представляли бодрую и краткую, как курс марксизма, историю победы Маккавеев над проклятым Антиохом. Судя по исторической небрежности в костюмах и довольно кустарному исполнению, это были студенты местной театральной школы, нанятые на праздники муниципалитетом.

Великолепны были только два огромных витых ритуальных рога, в которые время от времени трубили два обалдуя, переодетые пастухами. Ребята, видимо, не жаловались на здоровье, и трубные звуки, извлекаемые ими из шофаров, пронзали слух городского человека тревожным пастушьим зовом древности.

А вокруг, щелкая фотоаппаратами и снимая на видео, толпилась группа японских туристов.

Похолодало.

С вершины Храмовой горы потянулся, прерываясь и с яростной силой возбуждаясь опять, привычный зов муэдзина. И тотчас с минаретов Восточного Иерусалима, из Абу-Диса, Эль-Азарии, А-Тура отозвались разновысокими голосами нутряные окрики, речитативы, песнопения...

Здесь, внизу, быстрым шагом спешили к вечерней молитве, арвиту, религиозные евреи в черных сюртуках и черных шляпах, из-под которых у многих до самых плеч спускались кудри вдоль щек.

Резкий прозрачный воздух наполнен был смутными, тягучими стонами, гулом колоколов, отрывистым говором на иврите, мягким грудным идишем, рыком машин, шмелиным жужжанием мотоциклов, музыкой ханукального представления в археологическом парке. В этот шум вливался пестро-звучный говор и смех английской, немецкой, испанской и французской, японской и русской, и бог знает какой еще речи...