НФ: Альманах научной фантастики. Вып. 9 (1970) - Александр Горбовский

У ребят тоже испортилось настроение из-за того, что Юля их покидала. Все пошли провожать ее на рейсовый автобус за четыре километра, Все записали ее адрес, обещали навещать в Москве. Журналист занял ей место в автобусе, историк сказал что-то возвышенно-латинское, артист обещал пропуск в Художественный, а Муська расцеловала ее в обе щеки раз десять… и все ребята смотрели завидущими глазами, И стояли, и махали, и кричали, пока автобус не выехал на лесную дорогу, пыля и переваливаясь на ухабах. Еще некоторое время, на прямом булыжном шоссе и даже на станции возле кассы Юля была с ребятами, если не мыслями, то настроением. Как-то не сразу тревожная телеграмма вытеснила бодрость из ее души. Но в поезде в перестуке колес она уже слышала только одно: «Торопись, торопись, торопись!»

Пожалуй, нельзя так уж винить ее, что не сразу перестроилась. Отец был для нее чужим человеком. Он ушел из семьи, когда девочке было четыре года, с тех пор Юля видела его раз или два в году. Свидания эти были всегда натянуты и скучны. Отец неумело расспрашивал девочку об отметках и подругах, она отвечала односложно, нехотя, не желая откровенничать с малознакомым, «посторонним» отцом. Ни подарков, ни конфет отец не приносил никогда. Много позже Юля узнала, что так они условились с мамой. Юлина мать не хотела, чтобы отец превратился для девочки в праздничного Деда-Мороза, источник удовольствий в отличие от будничной мамы. И до свиданий и после мать неустанно твердила Юле, что папа избрал себе в жизни легкую долю, посиживает себе в лаборатории, после пяти вечера свободен, раз в месяц присылает денежки, вот и вся забота, И когда в жизни что-нибудь не ладилось, мама всегда говорила: «Если бы твой папа был человеком, заботился о нас, как муж и отец…» Даже, когда отчимы обижали маму (первый пьянствовал, второй был хитроват и скуп), она твердила, всхлипывая: «Если бы твой папа был настоящим человеком…»

Так что Юля не была расположена к отцу, и ничего не изменило последнее их свидание в Александровском саду под стенами Кремля.

Юля чувствовала себя тогда на вершине. Десятилетку она кончила в Новокузнецке, где жил и работал ее второй отчим, одна приехала в Москву, сняла койку у какой-то старушки, зубрила, сидя на бульварных скамейках, сдала экзамены на два балла выше проходного, была зачислена в Московский педагогический и даже общежитие получила. Сама, без поддержки, без помощи устроила свою жизнь… и лишь после этого получила записку от отца с предложением встретиться. Он, видите ли, был в Сухуми в командировке, не знал, что Юля в Москве, только что прочел мамино письмо.

Папа выглядел плохо. Постарел, щеки ввалились, седая щетина торчала над висками, как свалявшиеся перья, под глазами набрякли мешки. Юля даже пожалела бы его, если бы он не принес зачем-то букет астр. Она не любила эти цветы, крикливо — яркие и непахучие. Букет был неумеренно велик, и няньки, которые пасли бутузов, копавшихся в песочке, глядели на Юлю неодобрительно: «Вот, мол, бездельница, пришла среди бела дня на свидание к денежному старику».

Отец начал рассказывать о своей работе. Он занимался нейрофизикой, любил свое дело и при встречах старался заинтересовать им Юлю. Сейчас он сказал прямо, что раскрываются перспективы. Видимо, в ближайшем будущем тайны мозговой деятельности станут понятны. Но работы невпроворот, он уже стареет, хотелось бы оставить помощников, продолжателей… и как приятно было бы, если бы одним из продолжателей стала собственная дочь.

Но Юля ответила решительно, что она свою специальность выбрала не случайно, не куда попало подавала, лишь бы конкурс поменьше. Ее интересует не мозг, не нервы, а люди как целое: чувствующие, думающие, растущие. Дети занимают ее, а не клеточки их мозга под микроскопом.

Тогда отец заговорил о личных юлиных удобствах. Он живет на даче один, три комнаты на одного. Чистый воздух, лес рядом и до метро всего сорок минут. Выдался свободный час — вставай на лыжи, от самой калитки лыжня. В доме Юля будет полной хозяйкой и отец рядом. Не одна-одинешенька, в трудную минуту поддержка.

Юля молчала, прислушиваясь к шушуканью нянек. Скорее бы кончился этот утомительный разговор, все равно не хочет она к отцу на дачу. И букет жег ей руки, она положила цветы на скамейку, на самый край. Подумала даже: «Хорошо бы столкнуть в урну незаметно».

Отец тяжко вздохнул и сказал, ковыряя палкой в песке:

— Если не лгать самому себе, мне просто хочется, чтобы ты жила рядом. Пока молод был, мог работать по восемнадцать часов в сутки, наука заполняла жизнь целиком. Сейчас посижу шесть-восемь часов и ложусь с мигренью, — лежу один в пустой даче. Так хотелось бы, чтобы молодые голоса звучали рядом, хотя бы за перегородкой.

«А ты заслужил? — подумала Юля жестоко. — Когда сильным был, бросил меня на маму, а теперь тебе молодые голоса нужны».

Вслух она сказала другие слова, вежливые, необидные. Сказала, что в общежитии ей удобнее заниматься, рядом другие готовятся, проконсультируют. И к институту близко. А на дачу ехать поездом: два часа ежедневно в прокуренном вагоне. На собрании не задержись, в театр» не останься. Чуть засидишься, иди в темноте лесом.

Но, честно говоря, не в темноте дело было и даже не в обиде за маму. Юля в первый раз в жизни жила одна, она упивалась самостоятельностью. Так замечательно было жить по-своему, никого не спрашиваясь, тасовать часы суток вопреки разуму: ночью танцевать, утром отсыпаться, вечером зубрить. Если понравилась кофточка, потратить на нее всю стипендию, две недели питаться только хлебом с горчицей да чаем. И в театр ходить, когда вздумается, и знакомых выбирать по собственному вкусу. Зачем же, выскользнув из-под крылышка мамы, тут же соглашаться на опеку полузнакомого отца.

— А я такая трусиха, папа, я даже темной комнаты боюсь.

Отец не стал ее уговаривать. Поднялся, сгорбившись, тяжело оперся на палку. Сказал грустно: «Ничего не поделаешь, если бросил маму, не рассчитывай на дочь за перегородкой». Такими словами сказал, как Юля подумала. И букет столкнул в урну, словно мысли ее подслушал.

Впрочем, на Юлю он не обиделся. Раз в месяц звонил в общежитие, справлялся о здоровье и затруднениях. И деньги переводил по почте аккуратно, хотя не обязан был. Юля уже достигла восемнадцатилетия, Она даже хотела отказаться от денег во имя принципов самостоятельности, но не получилось. Папа подгадывал очень удачно, дней за пять-шесть до стипендии, как раз, когда студенты подтягивают кушаки, начинают рассуждать, что «обед — не гигиена, а роскошь». И друзья наведывались к Юле, справляясь, «не подкинул ли ей предок тугрики?» Просили; «Выдели трешку до стипендии, если не хочешь безвременной кончины…»