Сверхновая американская фантастика, 1996 № 10-11 - Лариса Михайлова

Вернувшись домой, мы разложили растения на крыше курятника — сушиться на солнце. Сверху я наложил небольших камешков, чтоб травы не сдул ветер. Были растения, которых Ультима не могла добыть на равнине или у реки, но люди, приходившие к ней за помощью, приносили с собой в обмен травы и коренья. Особенно ценились растения, добытые с гор.

Закончив, мы зашли в дом поесть. Горячие бобы, приправленные чико и зеленым перцем, были очень вкусными. Я так проголодался, что съел целых три тортильи. Мать готовила вкусно, и есть было очень славно. Ультима порадовала ее рассказом о найденом нами эстрагоне.

— Пришло время урожая, — сказала мать, — пора отправляться на фермы братьев. Хуан прислал весточку — они нас ожидают.

Каждую осень мы отправлялись в паломничество к Эль Пуэрто, где жили мои дед и дяди. Там мы помогали собрать урожай, и забирали домой долю моей матери.

— Он передает, что выросло много кукурузы — а что за сладкая кукуруза у моих братьев! И еще — много красного перца в ристрас[21], и фрукты — о! Яблоки Луна известны по всему штату! — Мать очень гордилась братьями, и, начав говорить, не могла остановиться. Ультима учтиво кивала, но я выскользнул из кухни.

К полудню день струился теплом, не ленивым и звенящим как в июле, а томным, как в конце августа. Я пошел к дому Хасона, и мы играли вместе весь остаток дня. Мы говорили о смерти Лупито, но я не рассказывал Хасону о том, что видел. Потом я сходил на реку, нарезать высокой, зеленой дикой люцерны, и отнес охапку домой, чтобы у кроликов был запас на несколько дней.

Ближе к вечеру на козьей тропе, посвистывая, показался отец, большими шагами приближаясь к дому. У него за спиной пылало солнце. Мы побежали навстречу. «Кабритос! — кричал он, — Кабронситос!» И поднимал Терезу и Дебору на плечи, а я шел рядом, неся его сумку с обедом.

После ужина мы всегда молились. Быстро мыли посуду, потом собирались в sala, где у матери стоял алтарь. У нее была чудесная статуя Девы Гвадалупской, почти в два фута высотой. На ней было длинное голубое покрывало, а стояла она на рогатой луне. В ногах располагались крылатые головки ангелов — детей Чистилища. На голове — венец, потому что была она царицей небесной. Кажется, никого не любил я сильнее Девы.

Все мы знали историю о том, как Дева явилась в Мексике маленькому мальчику-индейцу, и о чудесах, что она сотворила. Мать говорила, что Дева — святая нашей земли, и хотя существует немало других добрых святых, никого не любил я нежнее Девы. Нелегко было читать молитвы, потому что приходилось до самого конца выстаивать на коленях, но я не огорчался, потому что пока мать молилась, я не сводил глаз со статуи Девы. Начинало казаться, будто я гляжу на живого человека, мать Божью, последнюю надежду грешников.

Бог не всегда прощает. Он создал законы, которые нужно было блюсти, и кто нарушал их — он наказывал. Дева же прощала всегда.

Бог имел власть. Он молвил слово — и с небес отзывался гром.

Дева была полна нежной, тихой любовью.

Мать зажгла свечи для смуглой Богоматери, и мы преклонили колени.

— Верю в Господа Милостивого и Всемогущего, — начала она.

Он создал тебя. Он мог бы поразить тебя наповал. Ведь Бог направил руки, сразившие Лупито.

— Богородице Дево, радуйся.

Но Он был мощным мужем, а она — женщиной. Она могла пойти к Нему и вымолить прощение. Голос ее был нежен и сладок, и вместе с Сыном они могли умолить Отца сменить гнев на милость.

На одной из ног Девы краешек облупился, и показался белейший известняк. Душа ее не знала изъяна. Она родилась без греха. А мы все родились в грехе — грехе наших отцов, который Крещение и Конфирмация начали смывать. Но лишь в момент причастия — лишь когда мы, наконец, примем Бога в уста и проглотим Его — мы освободимся от этого греха и от адской кары.

Мать и Ультима пропели несколько молитв, часть обещанных в честь избавления моих братьев. Грустно было слышать их жалобные голоса в освещенной свечами комнате, а когда молитвы закончились, мать поднялась, приложилась к ногам Девы и задула свечи. Мы вышли из залы, потирая застывшие колени. Дым от сгоревшего воска стоял в полумраке, словно куренье.

Я потащился наверх в свою комнату. Песня совы Ультимы быстро погрузила в сон, и навеяла грезы.

Дева Гвадалупская, я слышал плач матери о возвращении сыновей.

Сыновья твои вернутся невредимы, послышался нежный голос.

Матерь Божья, сделай моего четвертого сына священником.

И я увидел, как Дева, набросив край ночного покрова, и стоя на сияющей, рогатой осенней луне, погрузилась в скорбь о четвертом сыне.

«Матерь Божья!» — вскричал я во мраке, и тут почувствовал руку Ультимы на лбу, и смог заснуть снова.

— Антонио-о-о-о-о!

Я проснулся.

— Кто это?

— Антонио-о-о-о-о! Проснись! Здесь твой дядя Педро!

Я оделся и сбежал вниз. Сегодня настал день отъезда в Эль Пуэрто. Дядя Педро приехал за нами. Из всех моих родичей я любил его больше всех.

— Гей, Тони! — В его объятиях я взлетел до потолка, а его улыбка невредимо опустила меня на пол. — Готов собирать яблоки? — спросил он.

— Да, дядя, — отвечал я. Я любил дядю Педро, потому что был он самым простым. Остальные мои родичи были очень нежными и добрыми, но уж очень тихими. Всегда молчаливые. Мать говорила, будто общались они только с землей. По ее словам, они говорили с ней посредством прикосновений — своими руками. К речи они прибегали, главным образом, когда каждый из них шел ночью через поле и сад, и говорил с растениями.

Дядя Педро потерял жену задолго до моего рождения, и детей у него не было. Мне было с ним хорошо. И еще — из всех моих дядей отец мог говорить только с дядей Педро.

— Антонио, — позвала мать, — Поспеши и покорми живность! Проверь, чтоб у всех было вдоволь воды! Ты знаешь — отец забудет, пока мы в отъезде! Я проглотил овсянку, которую она мне сварила, и выбежал кормить живность.

— Дебора! — позвала мать. — Собраны ли сумки? Готова ли Тереза? Хотя Эль Пуэрто была всего в десяти милях вниз по реке, то было единственное путешествие, которое мы совершали, и для нее оно много значило. То был единственный раз в году, когда она бывала со своими братьями, и там она снова становилась Луна.

Мой дядя Педро погрузил сумки на свой грузовичок, пока мать бегала кругом, обнаруживая сотню вещей, которые, она была уверена, отец забудет сделать, пока мы в отъезде. Конечно, волноваться было не о чем, но такая уж она была.

— Vamos! Vamos![22] — звал меня дядя, и мы погрузились. То было в первый раз, что Ультима отправилась с нами. Мы сидели тихо в хвосте грузовичка, с сумками, и не раскрывали рта. Я был слишком возбужден, чтобы говорить.

Грузовичок покатился по козьей тропе, через мост и понесся на юг к Эль Пуэрто. Я пристально смотрел на все, что оставалось позади. Мы миновали дом Рози; сразу у края скалы стояла молодая женщина, развешивая на веревке яркую одежду. Вскоре она пропала в облаке пыли, поднятой грузовичком. Мы проехали церковь и перекрестились, затем миновали мост Эль Рито, и вдалеке у реки видно было зеленоватую воду плотины.

Воздух был свежим, а солнце ярким. Дорога вилась вдоль края реки. Порой она врезалась в скалы плоскогорий, поднимавшихся над долиной, и река оказывалась далеко внизу. В пути было много интересного, но прежде чем начаться, все уже закончилось. Я услышал радостный крик матери из кабины грузовичка.

— Вон! Вон Эль Пуэрто де лос Лунас! — Дорога спускалась в долину, открывая мирные домики деревеньки из кирпича-адоба. — Вон! Вон церковь, где меня крестили!

Пыльная дорога вела мимо церкви, потом мимо бара Тенорио, к груде мазанок с поржавевшими жестяными крышами. Перед каждым домиком был маленький цветник, а сзади — загон для скота. Несколько собак бросилось на машину, перед одним домиком играли две маленькие девочки, а так — все в деревне было безлюдно: мужчины работали на полях.

В конце пыльной дороги стоял дом деда. Позади него дорога ныряла к мосту через реку. Дом моего деда был самый большой в деревне, и по праву, потому что в конце концов деревня в основном состояла из родичей Луна. Первая наша остановка была здесь. Немыслимо было, чтобы мы отправились куда-то еще, не повидав его. Позже мы пойдем, чтобы поселиться у дяди Хуана, потому что был черед его семьи принимать семью матери, и его честь пострадала бы, откажи она ему в этом; пока же нам следовало поприветствовать нашего деда.

— Ведите себя прилично, — предупредила мать, пока мы спускались. Дядя шел впереди, мы следом. В прохладной, затемненной комнате в глубине дома сидел и ждал мой дед. Его звали Пруденсио. Он был стар, бородат, но когда говорил или двигался, я ощущал достоинство и мудрость его преклонных лет.

— Ай, папа, — вскричала мать, завидев его. Она бросилась в его объятия и плакала от радости, уткнувшись ему в плечо. Этого следовало ждать; и мы тихо ждали, пока она не выскажет, как счастлива его видеть. Затем настал черед наших приветствий. По очереди мы подходили, брали его древнюю, мозолистую руку в свою и здоровались. Наконец, его приветствовала Ультима.