Легенда о ретивом сердце - Анатолий Загорный

— Не могу я того, — ответил Илейка, — рука не поднимается…

— Ты обещал мне, Илейка. Ночь темная, кругом никого па пятьдесят верст, он спит. Да так и будет спать. Вечный сон крепок… Слаще меда он для такого старого. Пора ему на покой. Мы будем любить его всегда и вспоминать, как родича.

— Нет, не могу я… Не проси о том, Синегорка, — пытался коснуться рукою ее волос Илейка, — у зверя спящего и то жизни не отнимешь.

— Так пробуди его к битве! Он немощен и долго не выстоит. Срази его в косицу, как витязь.

— Зачем тебе его смерть? Зачем просишь?

— Хочу! — упрямо ответила Синегорка. — Любила я его — трухлявое дерево, а ныне сама убью его. Степь, степь зовет!

С этими словами она обнажила саблю, держала ее легко, как павлинье перо.

— Не смей, — схватил ее за руку Илейка, — любимая моя Синегорка. Говорю тебе: грех… Сам скончается, успокоит живот свой. Отменный витязь на Руси был. Степняки детей им пугали.

— Не степняки — киевляне да новгородцы пугали детей своих, — зло перебила Синегорка, — а он по всему свету шастал, никому добра не делал, никого не любил. Пусть мохом обрастет, как камень-валун. Он и есть камень. Ненавижу его! За то, что поверила ему, силой небывалой пленилась.

— Уймись, Сипегорушка, — не переставал усовещать Илейка. Он был сбит с толку ее слепой ненавистью, ее отчаянием. — Мы уйдем с тобой, запутаем след… По бездорожью пойдем, хочешь? До самого Киева.

— Не пойду! — оттолкнула его девушка. — Нет!

Вздрогнул Илейка. почувствовал неладное.

— Я не могу любить труса. Никогда. Ненавижу Святогора, он никогда не был трусом. Он никогда бы не задумался убить тебя — деревенщину! А ты? Трус!

— Молчи! — рванул ее за руку Илейка. — Он витязь старого времени, и тебе его не понять. Молчи!

В его голосе было что-то такое, отчего девушка на минуту испугалась: рот ее полуоткрылся, глаза глянули робко, но тут же захохотала резким отрывистым смехом:

— Вздумал пугать меня? Посконная он борода, моржовая кожа…

— Синегорка, оставь… ведь я полюбил тебя крепко, нельзя крепче, — тихо сказал Илейка, и девушка будто бы послушалась.

Она сникла, ее потянула к земле тяжелая коса. Медленно опустилась на землю. Грудь высоко вздымалась, на глаза навернулись слезы.

Илейка, Илейка, не знаю, что со мной… Душно мне здесь — низкое небо, а там туры да дикие кони, да ветер духмяный…

Девушка заломила руки так, что хрустнули косточки, потянулась к реке:

— Утопиться бы, залить жар в груди… Ведь я и тебя не люблю Илейка, не могу я любить тебя. Скучно мне будет с тобою, не лучше, чем со старым.

— Синегорка! — воскликнул Илья.

— Тоскую я. И нет угомону мне. Да как же ты мог поверить? — шептала девушка, медленно отступая к коню, который ждал ее, нетерпеливо перебирая ногами.

Илейка не знал, что и сказать. Был согласен на все, только бы она осталась с ним. Кинуть одного, оставить на трудной ратной дороге, когда розовеющие цветы на колючем кустарнике только-только раскрылись. Оп увидел себя одного со слепящим солнцем впереди и хотел позвать ее, согласиться на все… Раскрыл рот, по звук застрял в горле, как меч в ножнах. Синегорка вдевала ногу в стремя. Села на коня устало, тяжело, и это еще больше раздосадовало ее.

— Прощай, Илья.

Звякнула гремячая цепь на коне так обыденно и так невозвратно, всхрапнул конь… Растаяла, исчезла во мраке, будто и не было ее никогда. И за ней быстро воздвиглась неприступная крепость — глухая стена молчания… Только медведка в земле турчала.

— Синегорка! — вне себя крикнул Илейка. — Возвернись!

Насмешливо гоготнуло эхо, понеслось над Окой. Ответа не было. Только на какое-то мгновение обрисовался силуэт всадника.

— Лю-ю-бый… — донеслось тихое слово, а может быть, Илейке показалось, только вслед за тем послышался громкий смех, короткий волчий вой.

Из шатра, словно медведь из берлоги, вывалился Святогор, загремел:

— Сине-е-горка! Жена моя! Сине-е-горка!

Глаза его дико блуждали, в них еще стояли видения сна — страшные белесые глаза в красных веках. Он кутался в свою засаленную вытертую луду византийской парчи, напряженно всматриваясь в темноту:

— Где она? Где? Я слышал ее голос. Где она?

Илейка устало и безразлично покачал головой, опускаясь на землю. Его вдруг потянуло уснуть, забыться.

— Она должна быть тут, — продолжал твердить Святогор, большими шагами меряя берег — земля ссыпалась под ним. Ощупывал каждый куст, каждое дерево.

— Она тут! Я знаю ее, дьяволицу! Слышь?.. Выходи… Колдовка, выходи! Не то зарублю в кустах, затопчу.

Старик стоял с широко открытыми глазами, с растопыренными пальцами рук, он даже улыбался и все бормотал:

— Выходи… будет тебе хорониться… иди ко мне… согрей меня, голубка… назябло сердце… Холодная она, земля, студит кровь.

Старик подошел близко, дотронулся до Илейки корявыми пальцами, и того пронизал холод. Смертью веяло от Святогора, и дышал он с хрипом, часто закашливался.

— Кто это? Нет, не ты… Кто же?

Он долго всматривался в лицо Ильи, пытаясь что-то припомнить, потом нерешительно протянул: «А-а-а!»— и печально сник головой. Ветер шевельнул край луды, обнажил седую волосатую грудь. Медленно опустился рядом с Илейкой, там, где сидела она.

— Сквозит… Месяц желтеет… Должно, утро скоро, — сказал и поднял голову, посмотрел в глаза долгим взглядом. — Скоро утро. Скорей бы оно приходило — костолом одолел, отогреться бы на солнце… Когда-то я был кремень а теперь губки не стою.

Уставился в одну точку и продолжал, почти не шевеля губами:

— А там опять ночь… Долгая ночь придет, вечная ночь. Только и есть она — тьма-тьмущая, а больше ничего нет. Пусто кругом, пусто. И всю-то жизнь одна пустота… Ходил с варягами куда-то на юг — там черномазых рубил, словно полено щепал на лучину. Далеко на острове… Воды много, и вся соленая, как кровь. Потом ходил в леса, рубил людишек — маленькие кривоногие козявки… забавно улепетывали по снегу… хруп-хруп-хруп. Много было снегу. Жгучий… руки вспухали… хруп-хруп-хруп, — повторил Святогор и захрипел старческим скрипучим смехом.

Но тотчас же оборвал смех, уставился в одну точку:

— С юга золото нес, с севера шкуры, а куда все девалось? Конунга одного убил, двух его берсерков и всех родичей… Князьям не служил, шатался по Руси, кашу варил в шеломе, дрыхнул от зари до зари… К чему все?

Голова Идейки отяжелела, он не понимал, о чем его спрашивает Святогор.

— Вольно жили, каждый в роду своем, отдельно, а ныне все перемешалось — городов нарубили огромных, все о Киеве говорят, тянутся к нему, будто пчелы к улью. И столько уж говорят — не сразу поймешь. Будто на чужом языке. Синегорка тоже… А ведь как я любил ее… спас, выходил… с рук не спускал.

Илейка поднял глаза на Святогора, прислушался.

— Ранена была стрелой там, еще у печенегов, когда я отбил ее. Только она, подлая, так и осталась полюбовницей хакана. Немного дней проведет здесь, а потом затоскует — удержу нет — и уйдет. К нему… косоглазому зайцу… Пропади ты совсем. Опять ведь придет… Цветочки будет нюхать да вздыхать так нежно… Тьфу!

Илейка дрожал как в ознобе — становилось слишком уж сыро.

— Придет? — повторил он за Святогором.

— Придет, — уверенно протянул тот, — никуда не денется… Только я вот денусь… не дождусь — помру. А ведь буду ждать, маяться буду.

— Она придет! Придет! — шептал Илейка, засыпая, и долго еще сквозь сон слышал старческий голос. Тот все сетовал на судьбу, предрекая себе близкую смерть; а быстроструйная Ока, деревья, скалы и все вокруг внимало ему равнодушно, веяло холодом. На востоке край неба посерел, только маленькая звездочка светила — серебристый паучок в трепещущей паутине лучей. Святогор тоже уснул, прижался к Илейке грузным своим телом, чтобы хоть немного согреться.

Пригрело утреннее солнце. Стрекозы вспорхнули, потрепетали своими радужными крылышками и отлетели… Тяжело было пробуждение для Илейки. Он долго смотрел в бездонное небо. Пусто было на душе. Рядом, подложив под голову могучий кулак, спал Святогор, глубоко и равномерно дышал, как дышало все кругом на земле. Илейка пошел к реке, но умываться не стал. Только зачерпнул воды и хлебнул немного. Решил уйти не мешкая. Знал: начни думать — и конец ему, останется здесь, застрянет надолго, будет бредить по ночам ею, скитаться по берегу, как Святогор. Тропа Трояна — дорога войны! Она осталась где-то сбоку, покинутая Илейкой, но она все же существовала. Вот лежит перед Идейкой витязь, давно оставивший тропу Трояна. Лежит недвижим — бревно бревном. Ведь каждый день так дорого стоит. Каждый день полыхают селения, уничтожаются посевы, гибнут люди. Каждый день на протяжении уже стольких лет решается судьба Руси. Будет! Теперь он очнулся! То был дурман, и он осел в душе мутным осадком. Пусть Святогор изнывает здесь на берегу, Илейка не смеет думать о Синегорке. Все уже позади!