Тело, которому служишь - Евгений Лукин

Вот с этого-то вопроса, как правило, и начинается распад всего святого. Поэтому нормальный чертик, стоит ему расторгнуть связь с народом и разувериться в общем мнении, долго не протянет: либо сиганет в Бездну, либо перепрыгнет на Чужое Тело, а то и вовсе такое учинит, чему и слова-то не подберешь.

Жизнь не имела смысла. Можно было, конечно, внять совету Морпиона и попытаться от большого отчаяния постичь, почему она его не имеет. Но опять-таки смысл, смысл!..

Соломинка, за которую из последних силенок цеплялся Крима, звалась иначе. Красота. Нежно-розовое сияние безупречного Ногтя — вот ради чего еще стоило жить на этом жестоком и нелепом свете. Именно поэтому Крима и перешагнул с Димки на Таньку, внутренне готовый к неприятию, унижению, ругани — и, будьте уверены, огреб все полной мерой.

Ох и натерпелся поначалу! Грозили оборвать хвостик, сломить рожки, повернуть копытца расколом назад, сбросить в Бездну… Выручила, представьте, искренность. Местный Крима, ранее требовавший применительно к беглецу самых жестоких мер, был настолько тронут его признанием в любви к Танькиным Ногтям, что отмяк, оттаял. Кроме того, изгой просил так немного: позволить полюбоваться хоть издали.

Прониклись, позволили. Чувствовалось, что мнение здешнего Маникюра (не соврал, выходит, Одеор) решало все. Как скажет, так оно и будет. Теперь инотелесный счастливец целыми днями сидел на корточках в районе Кисти, и с мохнатой его мордашки не сходила улыбка умиления. Венец творенья! Ноготь! И какая, в конце концов, разница, кто именно создал подобное Совершенство — природа или разум!

Странный это был мир — Танька. Странный и чарующий. Даже аура тут казалась иной: душистая, чуть приторная. Стоило вдохнуть поглубже, как возникало легкое головокружение. Хотя головенка вполне могла закружиться и от одного взгляда на то, что происходило вокруг.

Крима… Впрочем, пришельца никто уже не звал Кримой или Маникюром — Митькой звали. Думал ли он когда-нибудь, что однажды станет тезкой Родного Тела! Гордиться, впрочем, не стоило: кличка была скорее пренебрежительной. Дмитрий Неуструев считался здесь едва ли не символом мирового зла, поэтому такие слова, как Митька, Митек, Димка, прилагались в основном к буйным и неуравновешенным личностям.

На третий день приблудному была оказана милость: разрешили подсесть поближе. Местный Крима, хрупкий лупоглазый чертик розовато-рыжей масти (а другой тут и не водилось), молча работать не мог и нуждался в слушателе.

— Прихожу вчера к Фтхауэ, — излагал он, шлифуя Ноготь, — а там что-то с чем-то… Представляешь, эта дура…

Странно было слышать, как бесполое существо говорит о себе и о своих коллегах в женском роде. Хотя, если вдуматься, мужской род применительно к чертикам — тоже нелепость. Но не скажешь же в самом деле: «я пришло», «я сделало»… Наверное, кто к чему привык.

— …вся в слезах, представляешь? Я ей говорю: «Чего ревешь? Подумаешь, трагедия! Ну прихватили Стенку Пупка — что ж теперь, хвостиком удавиться?..»

Митька плохо представлял, о чем идет речь, и слушал вполушка. Чем внимательнее присматривался он к сноровистым движениям хрупких, изящных лапок, опушенных розовато-рыжей шерсткой, тем больше недоумевал. Вроде приемы те же самые, кое-что у него даже лучше получалось… Да, видимо, не в приемах суть, не в умении. Все эти сглаживания и протирания — не более чем ритуал, даже если совершающий его думает иначе. Весь вопрос в том, на каком Теле угораздило тебя появиться на свет. Если на Таньке — будь счастлив, если же на Димке — не обессудь.

Родина… Родина там, где Ногтей не грызут.

— Ты слушаешь меня вообще?.. Я говорю: как Морпион поживает?.. Или он на кого-нибудь еще перебрался?

— Морпион?.. Нет, не перебрался… Так… поживает себе…

— Мерзкий тип, — брезгливо скривив губенки, сказала Рыжая Крима. — Ничего святого… — Внезапно вскочила, топнула копытцем, воздела растопыренные коготки. — Ну вот!.. — плаксиво вскричала она. — Кромка отслоилась!.. А все ты со своим Морпионом! Пошел на место!..

Сторонний наблюдатель беспрекословно отступил на Запястье, споткнувшись по дороге об охватывающий Основную Фалангу массивный обруч, именуемый Кольцом. Выходки рыжеватой коллеги давно уже не удивляли пришельца. Вообще странный тут обитал народ, своенравный, порывистый: грозились так, что с непривычки оторопь брала, но угроз в исполнение, если не возражать, никогда не приводили. А Митька и не возражал ни разу…

Что произойдет дальше, было известно заранее. Оставшись без собеседника, Рыжая Крима заскучала.

— Ну и чего ты там торчишь?.. — раздраженно осведомилась она. — Значит, я ей и говорю: спохватилась, говорю!.. Когда Пупок дырявили, ты где была? Рядом? Вот тогда и надо было рыдать…

Серенький Митек (легкая прозелень в шерстке исчезла уже на второй день), осторожно переступив через Кольцо, в молчании вернулся на Безымянный и присел рядышком с Ногтем. Отслоившаяся кромка, представлявшая собой продолговатый скол Неживой Материи, лежала совсем рядом — и Митька ее подобрал.

— Ах какие мы, говорю, нервные!.. Подумать только, Стенку Пупка прихватили! Так там еще и складку на Животе прихватили! Арехе не рыдает, Забедо не рыдает, одна ты рыдаешь… Ну давай я еще рыдать начну…

Митька рассматривал скол.

— Может, как-нибудь приладить можно?.. — подал он робкий голосок.

— Выбрось! — велела Рыжая Крима. — Все равно завтра в Парикмахерскую.

— Куда?! — ужаснулся Митек.

Бывают, конечно, трудновыговариваемые имена: Мениггесстроеф, Фтхауэ, Этерафаопе Аброн, Эстенис-ух-епиптоэ… Но Па-рик-ма-хер-ская! Митек одолел это слово только с третьего раза.

Не иначе Центр Вселенной. Способности различать Тот Свет, не выходя за пределы ауры, бродяга-межтелесник и на Таньке не утратил. Насколько он мог судить, Парикмахерская состояла из череды кубических пространств, в каждом из которых имелось шаровое скопление Высоких Синих Лампочек. Ничего синего в них, понятно, не сквозило, но раз сказано, что Лампочка Синяя — значит, Синяя.

Пока Левая Рука, по слухам, отмокала в некоей таинственной Ванночке, с Правой происходило такое, что и в головенку не взбредет. Даже в самые неблагоприятные дни.

Кстати, о неблагоприятных днях. Погода на Таньке держалась удивительно мягкая и ровная. Четвертые сутки — и ни одного штормового предупреждения!

Итак, Правая Ладонь опиралась на огромную плоскую твердь — видимо, тот самый Стол, о котором рассказывал Морпион. Пальцы были чуть приподняты, причем Средний находился в Чужих Руках. Одна из них придерживала Крайнюю Фалангу, другая орудовала так называемыми Щипчиками.