Лавиния - Урсула К. Ле Гуин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Эти ночные бабочки похожи на души в подземном мире, – сказала я, все еще пребывая в полусне.
– Ужасное место! – воскликнул он. – За темной рекой там простираются болотистые равнины, где все время слышится плач – слабый, еле слышный, жалобный плач, доносящийся словно из недр земли… Это плачут души младенцев, которые умерли при родах или в колыбели; умерли, так и не успев начать жить. Они лежат на земле, в тростниках, окруженные темнотой, и плачут. Но никто к ним так и не приходит.
Сон моментально слетел с меня.
– Откуда ты знаешь? – спросила я.
– Я там был.
– Ты был в нижнем мире? С Энеем?
– А с кем же еще я мог там побывать? – сказал он. И неуверенно огляделся. Тихий голос его сегодня звучал совсем глухо. Казалось, он колеблется, не зная, продолжать ли ему рассказ. – Проводником Энею служила сивилла… А кому служил проводником я? Я встретил его в таком же лесу, как этот. Его дорога проходила через тот темный лес. А я только что вышел из подземного мира и наверху сразу повстречался с ним. Я и показал ему путь туда… Но когда же это было? Ох, до чего же трудно умирать, Лавиния! Я так устал! И мысли мои путаются…
– Ну да, и, по-моему, ты что-то не то рассказал мне насчет тех младенцев, – кивнула я. – За что их наказывать, если они еще и не жили? Как могли их души оказаться там, если у них еще и душ-то не было – не успели вырасти? Неужели туда попадают и души мертвых котят, и тех ягнят, которых мы приносим в жертву, и тех человеческих зародышей, которые до срока появляются на свет из-за выкидышей? Если там нет этих душ, то почему же туда должны попасть души младенцев? А если ты просто выдумал это болото, полное несчастных мертвых плачущих малышей, то это очень плохая выдумка. Ты нехорошо поступил, неправильно!
Я была чрезвычайно разгневана. И воспользовалась вторым из двух самых сильных слов, которые знала: нефас, что означает «неправильно, недозволено, кощунственно». У этого слова много значений, но я имела в виду именно эти. Нефас – это как бы тень, оборотная сторона второго великого слова фас – «правильное, должное, дозволенное богами, благочестивое».
Поэт опустился на землю, как бы сложив пополам свое длинное, сотканное из теней тело, и я заметила, какими усталыми стали его движения, как бессильно клонится его голова; казалось, он изможден до предела и окончательно побежден; но жалеть его я совершенно не собиралась и безжалостно заявила:
– Если, как ты говорил, жестокость проистекает из слабости, то, значит, ты очень слаб!
Он не ответил.
Я долго молчала, потом сказала дрожащими губами:
– И все же, по-моему, ты еще достаточно силен. – И голос мой тоже дрогнул, когда я произносила эти слова, ибо мне, конечно же, было очень жаль этого человека, и душа моя плакала, глядя на него.
– Если это так плохо и неправильно, то я непременно уберу это из своей поэмы, детка, – сказал он. – Если, конечно, мне позволят.
Мне ужасно хотелось хоть чем-то ему помочь, хотя бы дать ему овечью шкуру, чтобы он не сидел на голой земле, или свою тогу, чтобы он накинул ее на плечи – он так безнадежно понурился и, по-моему, дрожал от холода. Но я ничего, ничего не могла для него сделать! Я даже прикоснуться к нему не могла – разве что голосом.
– А кто может что-то тебе позволить или не позволить?
– Боги. Моя судьба. Мои друзья. Август.
Я понимала, что он имеет в виду под своей судьбой и своими друзьями. По крайней мере, мне было известно значение этих слов. Об остальном я лишь смутно догадывалась. И потом, я не знала, кто его друзья и может ли он доверять им. Ну а своей судьбы никому из нас, как мне кажется, знать не дано.
– Но ведь ты, разумеется, свободный человек, – сказала я, помолчав. – И твоя работа принадлежит тебе самому.
– Принадлежала, пока я не заболел, – сказал он. – И тогда я постепенно стал терять свою власть над нею. А теперь, по-моему, я и совсем ее потерял. Они опубликуют ее незаконченной. И я не могу остановить их. А сил, чтобы ее закончить, у меня нет. Поэма завершается убийством, как ты и сказала. Смертью Турна. Но почему? Кому какое дело до этого Турна? Мир полон прекрасных бесстрашных молодых мужчин, стремящихся убивать и быть убитыми. Их в мире всегда будет достаточно для любой из войн.
– И кто же убьет Турна?
На этот мой вопрос поэт не ответил. Он долго молчал, потом сказал лишь:
– Нет, это неправильный конец!
– А какой конец будет правильным? Расскажи мне.
И снова он долгое время молчал.
– Не могу, – с трудом вымолвил он.
Уже почти совсем стемнело. Листья и ветки деревьев, казавшиеся такими отчетливо черными на фоне темно-голубого вечернего неба, стали сереть и как бы расплываться в ночной мгле. На западе ярко вспыхнула Венера, видимая сквозь темные нижние ветви деревьев, и я про себя произнесла молитву ее могуществу и красоте. Ветра не было совсем; в лесу стояла полная тишина, ни птицы, ни звери за все это время не издали ни звука.
– Мне кажется, я понимаю, зачем я пришел к тебе, Лавиния. Я все думал: почему из всех многочисленных героев поэмы именно ты призвала мой дух? Почему не он, мой великий, мой возлюбленный Эней? Почему я его не могу увидеть собственными глазами? Ведь я так часто видел его в своем воображении, вызывая его к жизни силой своего искусства!
Голос поэта звучал чрезвычайно тихо, почти неслышно. Мне приходилось напрягать слух, чтобы понять, что он говорит. Да и многое из его слов я еще не способна была тогда постигнуть своим незрелым умом.
– Ведь я действительно его видел! Его, а не тебя. Ты в моей поэме почти никакой роли не играешь, ты там почти никто. Так, невыполненное обещание. И этого теперь не исправить, ибо я уже не могу наполнить твое имя жизнью, как у меня это получилось с Дидоной. Но вот она, эта жизнь, в тебе, хоть это вовсе и не мой дар. И теперь, когда мой конец уже близок, когда уже слишком поздно, в тебе достаточно жизни, чтобы и мне подарить ее частицу. Дать мне еще немного жизни. Подарить мне мою италийскую землю, мою надежду на Рим, мою великую надежду…
В голосе поэта звучало такое отчаяние, что у меня просто сердце разрывалось. Но вот смолкли его страстные слова, и он снова замер, печально склонив голову. Я едва различала в темноте его тень.
Мне стало страшно: я понимала, что он от меня ускользает, уходит в свою бесконечную печаль, в свой смертельный недуг. Я боялась, что не увижу больше даже его тени, а мне так хотелось, чтобы он остался со мной. Хоть я и не понимала, да и не могла понять всего происходящего так, как понимал его он, я знала, что связывает нас и как воспользоваться этой связью, чтобы вернуть его назад.
И я сказала:
– Мне хочется побольше узнать об Энее. Куда он направился… после того, как, отплыв от африканского берега, оглянулся и увидел ее погребальный костер?
Поэт еще некоторое время сокрушенно молчал, потом покачал головой и с трудом, хрипло
