Мастерство романа - Колин Уилсон

Существует так называемая концепция «мысленного эксперимента», которая широко используется в философии. К примеру, я могу поставить перед собой вопрос: как выглядел бы мир, если бы в нем исчезли все книги, или же если бы мужчины и женщины ничем не отличались друг от друга. Я не смогу поставить этот эксперимент в реальности; но с помощью моего воображения я легко могу себе представить то, как, действительно, выглядел бы мир в подобном случае. Можно сказать, что Ричардсон, описывая надругательство над Клариссой, сумел, таким образом, осуществить свой мысленный эксперимент, который позволил ему исследовать соответствующие последствия данного деяния. Сделанный им вывод состоит в том, что акт насилия имеет катастрофические последствия как для насильника, так и для его жертвы. Можно, конечно, возразить, что тот же самый вывод можно было бы сделать, и не прибегая к написанию романа под названием «Кларисса», но это было бы неверно. Осуществляя столь детальный мысленный эксперимент, Ричардсон сумел придать своим выводам такую степень достоверности, которой в противном случае они просто были бы лишены. Более того, ему не удалось бы написать своего «Сэра Чарльза Грандисона», не создай он до этого мнимую жизнь Ловеласа и сквайра Б., которую со своими героями сумел прожить сам. Изначально образ Грандисона задумывался им как образ очередного распутника; но в конце концов Ричардсон передумал и, начав все заново, создал свой портрет «истинно добродетельного мужа». Одно из главных преимуществ мысленного эксперимента состоит в его обратимости.

Иногда писатель может поставить мысленный эксперимент, который — уже на ранней своей стадии — закончится полным провалом. Именно это произошло с поздними романами Мопассана. С другой стороны, отдельные мысленные эксперименты вопреки ожиданиям дают весьма успешный результат. Так, например, «Записки Пиквикского клуба» задумывались Диккенсом как серия развлекательных скетчей. Вместо этого, центральное место в романе заняли образы мистера Пиквика и Сэма Уэллера, а сама книга стала началом писательской карьеры ее автора. Диккенс столкнулся с «законом возможных возвращений». Его пример показывает, как с помощью мысленного эксперимента роман может стать методом для открытия законов человеческой души.

Люди — единственные живые существа, наделенные способностью мечтать. Но почему мы мечтаем? В чем состоит цель наших мечтаний?

Не требуется особых интеллектуальных усилий, чтобы осознать, что во всех наших «мечтах» присутствует определенная доля свободы. В основе нашего человеческого опыта лежит ощущение ограниченности. Мы связаны с землей тысячью невидимых нитей: законом притяжения, чувством голода, собственными инстинктами, стремлением обезопасить самих себя.

В марте 1804 года девятнадцатилетний юноша почувствовал острую зубную боль. После трех дней нестерпимых мучений, встретив знакомого, он узнал от него, что опиум может помочь ему снять боль. В то время купить опиум можно было в любой аптекарской лавке. Так дождливым воскресным днем юноша по имени Томас де Куинси купил пузырек «настойки опиума» стоимостью в несколько пенсов и, вернувшись в свое убогое жилище, сделал из него несколько глотков. «В течение какого-нибудь часа — о чудо! — боль полностью прошла! Но и не только: я почувствовал, будто возношусь из мрачных глубин к самим вершинам духа! Исчезновение боли было лишь толикой того, что мне удалось ощутить; этот отрицательный эффект всецело растворился в необъятности тех положительных ощущений, которые открывались передо мной — во внезапно явившейся бесконечности божественного наслаждения. Это была панацея... от всех человеческих страданий; это был секрет счастья».

Алетея Хейтер описывает подобные ощущения в своей книге «Опиум и романтическое воображение»:

«Практически во всех случаях изначальный эффект от принятия опиума состоит в снятии всякого напряжения и тревог, в ощущении особого вида расслабленности и блаженного успокоения, которое обыкновенно называется... эйфорией... в чувстве отстранения от внешнего мира, похожем на движение легкого бриза, уносящего тебя прочь... все заботы, страхи, запреты и скука словно исчезают насовсем, и вместо этого тебя охватывает чувство безмятежного спокойствия. ...Теперь ты находишься в состоянии беспредельного успокоения. Тебя ничто не тревожит, ничто не заботит; ты примирился со своими ближними, поскольку теперь тебе нет до них никакого дела; тебя не заботят их проблемы; и любая несправедливость и неуважение, которые прежде ты с такой очевидностью замечал вокруг себя, внезапно отступают на задний план, оказываясь бессильными причинить вред твоему неуязвимому самолюбию».

Данная цитата показательна не в смысле описания ощущений человека, употребляющего опиум, а в смысле общей картины всех признаков духовной свободы человека, даже если безразличие со стороны ваших собратьев не имеет для вас никакого значения.

Любые мечты и «мысленные эксперименты» имеют один и тот эффект, даже если речь идет об «убийстве» вашего заклятого врага: они приносят облегчение от внешнего и внутреннего гнета, подобно тому, как подводный пловец вновь ощущает себя на поверхности, жадно глотая воздух.

Таким образом, основная цель романа изначально была связана с пониманием смысла свободы, и проблема свободы человека стала одной из главных его тем. Ловелас Ричардсона говорит об удовлетворении «своей собственной царственной воли». Руссо заявляет о том, что «человек рожден свободным, но повсюду заключен в цепи», предполагая, что демократическое устройство, образование и более справедливое распределение богатства должны принести всем людям долгожданную свободу, право на которую было дано ему от рождения. Шиллер говорит о том, что «лишь свобода творит гигантов». В основе всех романов маркиза де Сада лежало предположение о том, что целью всей человеческой жизни являются удовольствия и что люди вольны удовлетворять их, даже путем убийств и пыток. Известный герой Байрона грозит небесам кулаком, отстаивая собственное право делать то, что ему хочется, несмотря на окружающих людей. Примером еще одного байронического мятежника является образ Хитклифа из романа Эмилии Бронтё...

Последствия этого мысленного эксперимента в области человеческой свободы весьма схожи с опиумным опьянением. Погружаясь в художественный мир романа или любой из поэм Байрона (имевших у читателей куда как больший успех, чем сами романы), невольно ощущаешь «снятие всякого напряжения и тревог, особый вид расслабленности и блаженного успокоения» и так далее. Существует известное сходство между чтением романа и потреблением опиума; любому опытному читателю знакомо чувство забытья, потери контакта с внешним миром, некий вид душевной диспепсии.

Тем не менее между тем и другим существует одно существенное различие. Употребление опиума оказывает свое воздействие на центральную нервную систему человека, на время успокаивая ее и отпуская в свободное путешествие наркотического транса. Роман же оказывает свое воздействие на человека путем расширения видения. Повседневное сознание людей ограниченно, подобно узким линзам камеры. Ими хорошо снимать превосходные картины крупным планом, общий вид которых тем не менее достаточно узок. С другой стороны, профессиональный фотограф может снабдить свою камеру широкими линзами, с тем чтобы сделать снимок всей панорамы в целом. А это и есть аналог сознания, к которому мы приходим с помощью чтения романа. Он снабжает наши души широкими линзами, с помощью которых мы смотрим на мир. Он дает нам возможность «отстраниться» от событий, подобно камере висящей в воздухе, которая внезапно открывает нашему взору самые дальние уголки сельской местности. Разумеется, мы всегда «знали», что эти уголки существуют, хотя бы и в абстрактном смысле; но узкие линзы повседневного сознания оберегали нас от непосредственного взгляда на них. Впечатления многих людей, принимавших опиум, имеют схожий эффект, — они могли свободно перелетать через горы или преодолевать просторы океана, — но их видение вещей оставалось лишь бесконтрольным наркотическим сном. Роман же можно было бы назвать контролируемым опиумным опьянением. Его целью остается обеспечение широты нашего сознания.

Теперь становится ясным, почему «натуралистический роман» не стал тем революционным прорывом в литературе, о котором мечтали Флобер и Золя. Напротив, в «Госпоже Бовари» Флобер сделал целый шаг — а на самом деле, даже два шага — назад. Он просто заменил широкие линзы своей камеры на узкие. А центральным персонажем своего романа он сделал недалекую кокетку, которая даже при самом смелом полете фантазии не может стать собственным образом Флобера. (Известны слова писателя: «Госпожа Бовари — это я сам, но это совершенно не так»). Все верно: в романе «Госпожа Бовари» речь идет о «свободе» — жена сельского доктора пытается стать в некотором роде свободным человеком, — но в романе нет исследования о человеческой свободе; судьба Шарля и Эммы предрешена с самого начала. И отнюдь не из-за трагического мировоззрения Флобера, но из-за его изначального презрения к ним.