Месс-Менд, или Янки в Петрограде - Мариэтта Шагинян

— Тингсмастер! — воскликнула девушка, вскочив с места. — Я хотела бы чувствовать то, что вы говорите. Но сейчас я не могу, не могу этого! Передо мною стоит образ моей бедной матери, так низко, так подло убитой. Для меня уже нет жизни, покуда я не утолю страшной ненависти, пронизывающей меня, как смертельная болезнь. И если вы не дадите мне отомстить, все равно — я буду действовать одна, я вернусь в Нью-Йорк и буду продолжать свою страшную комедию…

Она кинулась к двери, забыв, что на ней рабочий костюм Лори Лена. Мик взял ее за плечо и усадил снова в кресло.

— Вы останетесь у нас, пока не поправитесь, — сказал он просто. — Виллингс, Нэд!

В комнату вбежали оба приятели — так быстро, что не было необходимости спрашивать их, далеко ли они находились и дошло ли до их ушей говорившееся в комнате. Мик Тингсмастер только что собрался дать им порученье, как дверь снова распахнулась настежь, и на этот раз вбежал в комнату весь вымазанный дегтем Лори. Не отдышавшись, еще на бегу, он воскликнул:

— Тингсмастер! Вот нож, которым ее пырнули. Я был у аптекаря, он говорит, что лезвие смазано страшным африканским ядом. А вы, мисс Ортон, лучше бы не хлопотали о Друке. Он удрал. Говорят, он обокрал Крафта и удрал с его деньгами!

— Тише ты. Лори, — остановил его Тингсмастер. — Положи нож на стол и не пугай бедную мисс. Я прошу кого-нибудь из вас, ребята, посоветоваться с моей стряпухой и раздобыть мисс Ортон женское платье.

— Кстати, Мик, — продолжал Лори выкладывать свои новости, — дровяная барка на Гудзоне оказалась с потайной комнатой. А ее хозяин… ее хозяин… Черт побери, я не помню, что такое с ним было… Надеюсь, ребята не столкнулись с ним, когда носили туда одежду?

— Что ты. Лори! — ответил Виллингс. — Отто-булочник ездил туда к тебе и, сколько ни рыскал, не нашел и следа барки. Она сгинула, точно во сне нам приснилась.

— Сгинула! — повторил Лори, и по спине его пробежал прежний холодок непонятного ужаса.

16. ЛЕПСИУС ВИДИТ РУКУ

— Тоби! — крикнул доктор Лепсиус, входя к себе в комнату после бесчисленных и утомительных визитов. — Куда он делся, сонная рыба, пингвин, гангренозная опухоль! Тоби! Тоби!

Молчаливый мулат с припухшими веками вынырнул сбоку и остановился перед доктором с видом полнейшего равнодушия.

— Тоби, предупреди сиделку и жди меня. Мы пойдем к его величеству Бугасу Тридцать Первому. А если ты будешь спать, раскрыв рот, как дохлая рыба, я наложу туда пороху и взорву тебя со всеми твоими потрохами!

Доктор Лепсиус весь день был в плохом настроении. Его экономка, мисс Смоулль, объявила, что выписала из Германии новый ушной аппарат и теперь, благодарение небу, будет слышать, как все остальные люди. Мисс Смоулль намекнула даже доктору Лепсиусу, что теперь у нее не будет недостатка в женихах.

Если б к колокольне церкви Сорока мучеников прибавили мотор в тысячу лошадиных сил, нервное потрясение доктора, наверно, не было бы ужаснее, нежели от образа его экономки, говорящей, слышащей и замужней зараз. И это именно в такое время, когда открытие доктора Лепсиуса превратилось из ослепительной догадки в страшную очевидность, когда остается только скомбинировать факты и умножить примеры.

Он сел к письменному столу и открыл потайной ящик. В глубине его лежала рукопись. Лепсиус надел очки, достал ее и раскрыл на странице, аккуратно помеченной закладкой.

Это очень странная тетрадь. С виду она ничем не отличается от обычных историй болезни, которые записывают врачи, имеющие обширную практику. Но вместо названий болезни, зашифрованных хотя бы и премудрой латынью, вместо всяческих диабетов, бруцеллезов, менингитов и эндокардитов тут были записи, скорее напоминающие дневник политика или социолога, нежели врача. Взяв очень старую, изгрызанную ручку (Лепсиус терпеть не мог так называемых вечных перьев, считая, что лучше перу поработать коротко, но хорошо, нежели вечно, но плохо), он снял с него невидимую волосинку, придвинул чернильницу, обмакнул в нее перо и мелким докторским бисером занес под фамилией Монморанси:

«Жалуется на ужас, пережитый от русской революции».

Симптомы больных Лепсиуса, если заглянуть в его тетрадь, вообще удивительно однообразны: гнетущий страх за свое состояние, вложенное в недвижимую собственность; угнетенное настроение при мысли о забастовках на заводе; ужас перед будущим; ужас, пережитый, когда переезжал границу, спасаясь от погони разъяренного народа; мрачное настроение при мысли о наступлении экономического кризиса; отчаянье, связанное с непрерывным падением акций на бирже; ужасный, повторяющийся каждую ночь сон: чьи-то многочисленные шаги на лестнице, все ближе, ближе, стуки в дверь, дыхание толпы, — масса народу, простого народу, черного народу, ломится в двери спальни…

— Гм, гм… — повторяет про себя Лепсиус в полном душевном удовлетворении. — Примеров уже настолько много, что я смогу их классифицировать!

И он берете линейку, открывает в тетради чистую страницу, тонкой чертой делит ее пополам. Слева, наверху страницы, он пишет: «Депрессивные на почве экономической».

Справа, наверху страницы, заносит: «Депрессивные в силу изгнания из родной страны собственным народом».

Занеся около десятка фамилий под первую надпись (слева) и столько же фамилий под вторую надпись (справа), Лепсиус задумывается. Три ступеньки его подбородка, нижней и верхней губы приходят в некоторое волнообразное движение: доктор Лепсиус улыбается себе самому — не то вопросительно, не то иронически.

— Удивительно во всей этой цепи заболеваний, — бормочет он про себя, — даже и не то, что все они ведут к одному и тому же физиологическому синдрому.[3] Удивительно то, что больные из первой графы цепляются за больных из второй графы в надежде на спасение, а больные из второй графы цепляются за больных из первой графы в надежде на доллары, которыми они думают вернуть себе прежнее место в мире. Да, это поистине удивительно!

Вздохнув, Лепсиус закрывает тетрадку, словно расстается с пачкой дорогих сердцу любовных писем. Вот она уже на старом месте, в потайном ящике, а ящик захлопнут и заперт одному ему известным способом. Потянувшись и глубоко вздохнув, Лепсиус проделывает несколько легких гимнастических упражнений и бодрой походочкой выходит через внутреннюю дверь на асфальтовый дворик.

В глубине его, перед дверью бетонного здания, похожего на гараж, ждет молчаливая сестра в белом фартуке, с таким же белым, как снег, фартуком в руках, и неизменный Тоби. Быстро подойдя к сиделке, Лепсиус дает себя облачить в фартук, самолично повязывает шнурки у ворота и на запястьях, а потом шествует вперед, в полуоткрытую дверь, сопровождаемый молчаливой сиделкой и Тоби.

Если снаружи здание стационара похоже на гараж, то внутри это впечатление мгновенно сменяется изумлением и восхищением. Идеальный санаторий для самых богатых клиентов не мог бы быть лучше обставлен. Изящество и комфорт; в меру оранжерейных цветов, в меру прекрасных предметов искусства. Всем этим пользуется пока только один-единственный больной доктора Лепсиуса, дошедший уже до той стадии, когда лежачее положение предпочтительней сидячего или стоячего.

В роскошной палате, на ложе, отделанном поистине с царской щедростью, возлежит единственный пациент стационара, невидимый из-за густых облаков синеватого дыма сигары. На столике возле него — все принадлежности для сумасшедшего напитка, составление которого, по словам знатоков, столь же неповторимо и разнообразно, сколь неповторима и разнообразна шахматная партия, — иначе сказать, для коктейля. Легкий запах хорошего обеда, еще не втянутый шведским магнето-вентилятором, показывает, что коктейль уже выпит и пациент откушал.

— Удалите сиделку и мулата, — раздается капризно-старческий голос, сопровождаемый сухим покашливанием.

— Слушаю, ваше величество, — отвечает доктор и кивком удаляет Тоби и сиделку.

Потом он подходит к царскому ложу и садится на стул возле больного. Сквозь синий дым доктор видит прыщеватого старикашку с жиденькой растительностью на висках и подбородке. Оголенный череп показывает вдавленности и вмятины, безжалостно уродующие тот драгоценный сосуд, где принято помещаться человеческим мозгам. Колючие глазки из-под разросшихся седых бровей глядят пронзительно и с раздраженьем.

— Как мой отпрыск и благоверная? Пытаются доказать юридически мою невменяемость и запустить зубы в капитал? — скрипит он, желая понизить голос. И тотчас, не дожидаясь ответа: — Как мое инкогнито? Никто не подозревает?

— Никто ничего не подозревает, мистер Рокфеллер, — отвечает Лепсиус. — Для всех вы путешествуете, согласно совету врачей, на яхте, а у меня на излечении, как убежден мой персонал, находится индейский вождь Бугае Тридцать Первый. Итак, разрешите проверить состояние вашего позвоночника…