Афина Паллада - Андрей Губин

— Зараза! — дегтярным басом выдохнул на хозяйку матрос в пулеметных лентах.

Из темного угла, скрытого фикусами, донеслось омерзительное причмокивание.

— Венера Милосская! — ахнул господин в котелке и перчатках. — Николаевский червонец за танец в неглиже!

Матрос в лентах выразительно посмотрел на господина — и господин уничтожился над яичницей с гренками.

— Мадам, прошу! — ловко набросил на прекрасное тело лисью шубу пьяный ухарь-молодчик. — К вашим услугам. Коляска за углом. Шампанское заморожено.

Маша гневно подняла ресницы и сбросила шубу.

— Великолепно! — крикнул седой карлик с напудренным лицом.

Знаменитый поэт улыбнулся и что-то чиркнул на листке.

На плечи Маши легла синяя генеральская бекеша с недавними следами эполет. Хозяин бекеши страстный южанин с длинным лошадиным лицом. В нервных руках хлыст.

Бекеша полетела на пол. Блеснули слезы.

— Браво! — вскочила безгрудая прыщеватая дева с малиновым томиком в руках. — Долой стыд! Выйдем на площади и покажем народу свои юные львиные груди!

Смуглый поэт, бритоголовый, как каторжник, недовольно стукнул палкой и ласково, как ребенку или лошади, прогудел Маше:

Ничего,           что тебя покаЯ вместо шика                       парижских платьеводену        в дым табака.

Большая группа молодых слушателей возмущенно направилась к хозяйке. Но от группы красноармейцев шагнул к Маше чубатый крепыш. Заботливо прислонил винтовку к столику знаменитого, снял прожженную спереди шинель и по-хозяйски закутал служанку.

Маша не сопротивлялась, только всхлипывала от страха и обиды. Солдат тоже был поэтом, часто стоял на посту против трактира, подмигивая Маше: ничего, обойдется!

— Пошли! — скомандовал солдат. — Теперя не пропадешь. Не старый прижим! Товарищ Ленин не даст в обиду! А эту гадюку скоро прикроют!

И они ушли в ночь, уже пахнущую весенними ветрами.

В полночь капитан крупно шагал по ледяной жиже. Калоши, полученные по ордеру номер тринадцать, пропускали воду, но лед они не пропускали. По давней привычке он разговаривал про себя стихами.

От замкнутых, бездомных домов пахнуло Петербургом Достоевского. За какими-то окнами Достоевский безысходно бился в приступах гениальности, роняя с пера пену пророчества.

Два мира. Два постулата.

Необходимость страдания. Необходимость счастья.

В каморке холоднее, чем на улице. В темноте капитан ловко поддел носком ощерившуюся крысу, бросил на солдатскую койку дырявый верблюжий шарф, зажег толстый красного воска огарок, сберегаемый с осени. Полез в карман пальто за карандашом — писать отчет о вечере поэзии.

И замер, как вор с пойманной в кармане рукой. Вытащил увесистый пакет — вот оно, умение извлекать из простого куриного яйца золотую монету. Это чудо большее, чем история в трактире. В те годы скорее очистили бы карман, нежели положили нечто!

Это осуществление мечты — но какой?

Шпагат крепкий, николаевский. Загадка, находка, свист крыла, блеснувшего жарким оперением из тьмы. Неужели жены Атиллы прислали из могильников свои червонные цепи?

В трактире поесть не удалось. Воображение — одно из самых безграничных — рисовало гастрономические лакомства. Поужинать бы неплохо, например, парой яиц без монет, куском ситного и кружкой крутого чая. Сказка. Он их сам сочинил немало.

Хрустит что-то бумажное. О если бы кипа серебристо чистых листов! Может, оригинал неизвестного романа, феерического, занесенного с другой планеты? Пакет тяжел. Не оружие ли — он любит граненые слитки пистолетов.

Мир полон чудес.

Чай и сахар. Пачки августейшего китайского лянсина и иссиня белый рафинад. Теперь он вспомнил, что пока был у писателя, пальто висело в прихожей. Больше он нигде не раздевался. К пальто явно прикасались какие-то руки, еще днем он заметил пришитую пуговицу, с утра ее не было.

— Дары моря, — улыбчиво покраснел капитан, напевая песню угольщика и жалея, что пакет не обнаружил в трактире — угостил бы чаем чудаков.

Он творчески затопил буржуйку половиной рояльной деки, незаметно взятой на дровяном складе. Помешивая угли палисандровой тростью, вскипятил воду в жестянке и всыпал жменю душистого чая.

Как медовое вино, пьянил чай и радовал блаженным отдыхом на зеленом аттоле мечты в бурном житейском море. Пройдет время, чай остынет, аттол смоют ленивые волны будничной бестолочи и косности. А пока чай крепок и сладок.

Душу переполняла благодарность писателю, не забывшему в споре о высоких материях, что людям нужны не только стихи и призывы, но и чай, ботинки, дрова — особенно в это трудное время.

Правда, в будущем не удивятся этому. В портовых цейхгаузах будущего будут выситься тюки, пирамиды, гималайские горы этого чая. Это не чудесный цветок из гербария. Лянсин много вкуснее лепестков неведомого цветка, показавшегося вкусным после грушевого листа. Но цветок — легенда, чудо, надежда, как чудо этот пакет.

И чай был когда-то легендой. Не за ним ли плыл Васко да Гама и за три моря ходил нижегородский купец Афанасий Никитин!

Капитан Скотт! Ты проиграл Южный полюс Амундсену. Ты понадеялся на моторы, а норвежец шел на собаках. Ты мужественно зачеркнул на дневнике слова «моей жене» и написал «моей вдове». А может, тебе не хватало одной заварки чая, чтобы дойти до припасов и горючего, которые были рядом!

Да, пора на корабль. Поднимать якоря. Команда заждалась капитана, обросшего береговыми ракушками.

Битт-Бой — к штурвалу!

Плыть!

За чудесным цветком!

За Солнцем!

Он достал несуразно большую — для великанов, что ли? — бухгалтерскую книгу с чистыми разграфленными листами. Бумага жесткая, желтая, с влипшими щепками. Книгу он выменял на толкучке за компас с легендарной «Мэри Глостер».

Поправил огонек свечи, увидел счастье на лицах солдата и служанки, прислушался к шороху последнего снега и крупно, как привык делать все, вывел:

АЛЫЕ ПАРУСА

ВСЕ СОКРОВИЩА МИРА

…Перед утром пришли слоны. Величаво и гордо переходили они железную дорогу, принюхиваясь к рельсам. На веранде в лучах солнца стояла она.

И я полюбил слонов, потому что она бросала им плоды банана.

Это был сон. Но когда я проснулся, теплота в груди к слонам осталась навсегда. Я любил дом, в котором она жила. Набережную, где мы ходили вместе. Деревья, посаженные нами…

Но запишу по порядку.

Тогда только что окончилась война. Освобожденная Рига лежала в развалинах. Немцы украшали свое воинство эпосом старины, но не пощадили Старую Ригу — готику рыцарских замков, стоящих плотным островом, плечом к плечу, как рыцари в крестовых походах.

Когда-то в замках живали бароны в медвежьих шкурах, тевтонские магистры, скандинавские хевдинги мореходы, ганзейские купцы. Узкие улицы в старину замыкались на ночь цепями. А сейчас они завалены грудами кирпича, железа, черепицы. Один переулок загораживали башенные часы — на циферблате равнодушный лик Хроноса.

С утра люди торопились на работу, на рынки, в гавань. Дымили уличные жаровни с пирожками. Еще торговали немецкими шинелями, телячьими ранцами, оружием и золотом. Но уже спокойно погромыхивали трамваи, буднично гудели корабли, на лесах разбрызгивали сурик и солнце веселые кисти маляров.

Вечером с моря надвигалась мгла. Пронизывал ветер. И люди с зеленоватыми от холодной зари лицами спешили домой — к очагу, детям, кружке желудевого кофе.

Я был тогда молод, а она совсем юной девочкой.

Однажды в трамвае я встретил шумную группу наших студентов — первокурсников. Ее я сразу отметил. Крупная, еще нескладная породистая птица среди оформившихся куликов. Гадкий утенок. Глаза близоруко щурятся и поэтому кажутся добрыми. Волосы белые, прямые, славянские, будто подрезанные мечом — небрежно, одним пучком.

Я кивнул студентам. Она посмотрела на меня приветливо и равнодушно. Обдало горечью, что завтра я улетаю по спецзаданию на один семестр. Я был гидрографом и был на хорошем счету — уже теперь, на втором курсе, мне прочили блестящее будущее.

В полутемном трамвае, в отсветах закатной реки мы смотрели друг на друга секунду, может, десять секунд или десять веков — вокруг нарастала пустота, в мироздании оставались двое…

Жизнь на далеких островах шла размеренно. Часы тянулись долго, а месяцы пролетели быстро. Мы изучали морские течения, сплетающиеся здесь узлом, синоптики брали «пробы» погоды, промышленники уточняли ход сайры.

Я привез в институт пимы из шкуры нерпы, десяток красивых минералов и шкалик океанской великой воды. Бронза алеутских ветров долго держалась на моем лице.

О девушке-птице я не помнил. И замечательно: на многих лекциях сидели вместе, но словно не узнавали друг друга. Да она и менялась на глазах — в утенке проступали черты лебедя.