Княгиня Ольга. Зимний престол - Елизавета Дворецкая

– Пусть его действия судят василевс и синклит, – сухо обронил Феофан, не показывая игемонам свои надежды. – А нам надо решать, что теперь делать. Скифы, что ушли из пролива, теперь гребут на запад и удаляются с каждым вздохом. Но я полагаю, о преследовании теперь не может быть и речи. Если мы откроем вход в пролив, через день эта орда будет у стен Великого Города.

– Ты считаешь, они осмелятся на такую дерзость? – не поверил Зенон. – Да они только о том и думают, как бы пробраться в Евксин и сбежать домой, в свою Скифию! То есть Росию.

– Да? – язвительно ответил Феофан. Он давным-давно знал, что Зенон отважен, но умом не блещет. – А по-твоему, случайно те скифы, – он показал в сторону пролива, – и эти, – он ткнул в направлении Ребы, – оказались здесь именно сегодня, одновременно?

Игемоны переглянулись.

– Ты думаешь, они… сговорились? – удивился Иоанн.

– По-моему, это ясно, как истинность веры Христовой!

– Но как они могли? Те были в Никомедии, те – в Гераклее…

– Откуда мне знать, как дьявол помогал им сноситься? Может, они тайком посылали гонцов, а может, заранее условились встретиться здесь именно в этот день. Они ведь тоже знают, в какой срок им надо покинуть наши земли, чтобы до зимы успеть к себе домой. Высчитать этот день хватило бы ума даже у песиглавцев. И мы попали… чуть не попали в ловушку! – поправился Феофан. – А могли бы… Теперь мы стоим здесь, перед Евксином, точно как в июне. У нас скифы на Ребе и скифы близ Боспора. А мы посередине! Но только у нас теперь не одиннадцать хеландий, а шесть.

– Но и их уже не двадцать тысяч, – напомнил Дорофей.

– Но десять-то есть, а то и двенадцать. Если считать тех, что пришли из Никомедии. И этого хватит, чтобы занять предместья и расположиться там на зиму.

– Этого мы не допустим! – возмутился Зенон.

– Рад, что меж нами такое полное согласие, – не без ехидства ответил Феофан. – А чтобы этого не допустить, мы должны перекрыть им дорогу к столице. Так что те скифы, которые уже ушли на запад, пусть благодарят своих скифских богов.

– При таком волнении идти в море – самоубийство, – кентарх Иоанн махнул рукой в сторону Евксина. Из-за шума ветра всем приходилось почти кричать. – А самоубийство – смертный грех перед Господом!

– И сколько же мы будем здесь стоять? – спросил кентарх Клементий.

Несколько мгновений все молчали. Патрикий Феофан с надеждой глянул на «военный крест» с частицей пояса Богоматери. Корабль качало, крест то поднимался, то опускался, будто сам рвался в бой. Пока крест и реликвия здесь, с ним, он вынесет что угодно.

– Столько же, сколько скифы! – твердо ответил Феофан. – Клянусь головой василевса!

Русы помнили, почему в начале лета греки не пытались напасть на них, когда они стояли на этом самом месте. Прибрежное мелководье не пускало сюда хеландии, а значит, русы по-прежнему были здесь в безопасности. Однако не один Мистина Свенельдич, воевода, пришел в ярость при виде греческих судов.

– Да они добычу нашу пожечь нацелились! – заорал Добрин, завидев идущие с запада хеландии. – Ах ты змей, свинячье рыло! Выкуси!

Спускаясь с горы, Мистина поглядывал на приближающиеся хеландии с удивлением, но без особой тревоги. На расстояние огнеметного выстрела их не подпустят мели, а быть на них могло никак не больше трех-четырех сотен человек: не безумцы же греки, чтобы пытаться высадить такой отряд под носом у десяти тысяч русов!

А вернувшись в стан, воевода обнаружил, что здесь не просто готовы к защите, но вбыль подумывают о нападении. Дружины Добрина и древлянина Величко – вздорный и заносчивый мужик, тот, однако, трусом не был, – уже снарядились, освободили свои лодьи от добычи и приготовились сразиться на море. На море, при волнении, с хеландией, что размером с иной родовой городок! Рассказал бы ему кто, что всего полгода заморского похода сделают из этих лесовиков таких викингов, – не поверил бы.

– Вы что, про огнеметы забыли? – Изумленный Тородд схватил Величко за рукав. – Они же пальнут!

– А мы с кормы зайдем! – не растерялся тот.

– Не с кормы, а с ветра, – поправил Эскиль, молодой вождь наемников, занявший место павшего под Гераклеей Хавстейна.

Мистина еще не привык к этой потере и все глазами искал Хавстейна среди уцелевших свеев.

В его войске большинство составляли те, кто под залпы огнеметов не попал и лишь видел их действие издалека. Наиболее пострадавшие, те, у кого перед глазами пылали борта, соратники и родичи, кто на себе ощутил жар «олядного огня», способного гореть даже на воде и на железе, тогда же уехали с раненым Ингваром назад, на Русь. А тем, кто за три месяца войны уцелел, теперь Огненная река была по колено.

– При таком ветре греки не станут палить! – К удивлению Мистины, Эскиль поддержал древлянина. – Потому что смесь легко может отбросить на них. Они правы, – он кивнул на двоих отважных бояр, – давайте спустим скутары. Мы возьмем их.

Пару мгновений Мистина обдумывал это безумное предложение – что оно даст в случае успеха. А греки, будто услышав их разговор, развернулись и пустились обратно на запад.

– Тьфу, тролль тебе в Хель! – Добрин плюнул на песок и выругался, повторяя слова, которые сотни раз за это лето слышал от наемников. – Ушли, паскуды. Вы бы еще дольше тут рядили…

Мистина невольно рассмеялся, видя его досаду об упущенной добыче. Та же досада отражалась на лицах отроков вокруг. Тех самых людей, что всего дней десять назад едва ушли живыми из страшной битвы, где противостояли вчетверо, как оказалось, превосходящим силам патрикия Иоанна Куркуаса. Из тех часть составляли катафракты, тяжелая конница, чьим одоспешенным воинам на боевых конях, с длинными пиками русы могли противопоставить лишь боевые топоры, круглые еловые щиты и свою доблесть. Несколько тысяч их осталось лежать на поле, несколько тысяч ушли ранеными. Но русы не чувствовали себя проигравшими и уже, оправившись, готовы были отстаивать свою добычу и честь.

Дозор на горе наблюдал за хеландиями, а Мистина вновь, как три месяца назад, собрал бояр на совет. В тот вечер после огненной битвы перед ним сидели сорок шесть разноплеменных «лучших мужей» с их родичами-подручными. За три месяца вожди, как и сами дружины, заметно поуменьшились в числе. Где-то в Вифинии, среди оливковых рощ, пал, попав в засаду, черниговец Буеслав, в долине Гипия сложил голову Ярожит – деверь сестры княгини Эльги, в Гераклее в числе прочих умер от нутряной хвори Жизнята, из киевских Избыгневичей, родичей княжьего семейства. С десяток бояр не вышли из битвы под Гераклеей. Теперь на Свенельдича смотрели в ожидании его слова всего двадцать три человека. И, отмечая, что среди них нет Хавстейна, Мистина снова ощущал тоску потери. Не обладая особо чувствительным сердцем, он за эти месяцы привязался к немолодому наемнику – немногословному, решительному и надежному. Поручив ему что-либо, Мистина мог больше об этом не думать – а это очень ценно для воеводы, у кого под началом семнадцать тысяч человек. И пусть тот воевал за долю добычи – он и его люди стоили своей платы до последнего ломаного фоллиса. Однако и за мешок золотых номисм не купить другого такого же Хавстейна…

Но сколько ни жалел Мистина о павших, уцелевшие в его глазах стоили больше. Те, кому хватило силы, отваги и удачи выжить в трехмесячной войне среди чужого царства. И под десятками взглядов этих спокойных, пристальных и беспощадных глаз сердце Мистины расширялось от восторга и устремлялось куда-то ввысь. Среди них он чувствовал себя Перуном, вождем воинства грозовых духов.

Почти невольно он сунул руку под кафтан на груди. Люди, уже заметившие за ним эту новую привычку, думали, что он касается своей раны. В том гераклейском дворе, среди беленых стен и виноградных лоз, когда Мистина, с порванным позолоченным клибанионом у ног и весь залитый кровью, отчаянно пытался пересчитать сидящих и полулежащих перед ним бояр, он был похож на неугомонного мертвеца. Многие тогда успели услышать, что он якобы убит, и то, что он снова среди них появился, приписали его упрямству и почти колдовской способности отваживать от себя Марену. Даже, йотунова сына, пикой его не успокоить!

Пройди та пика чуть иначе – вошла бы в грудь и убила бы на месте. Но длинное лезвие лишь распороло ремни клибаниона и оцарапало кожу. Пятна крови на груди ужасали видевших его в те мгновения последнего в Гераклее совета, но эта рана жизни не угрожала.

И Мистина знал, почему ему так повезло. В предпоследний день в Киеве он снял и отдал самый ценный свой оберег – медвежий клык с вырезанной на нем головой и хвостом ящера. «В нем моя жизнь, – сказал он, вкладывая его в руку самой дорогой для него женщины. – Сохрани ее для меня». Она сберегла его жизнь, и взамен он нашел в Греческом царстве кое-что для нее. И уже полтора месяца носил при себе будущий дар для нее как залог скорой встречи. Глядя на эту вещь, он так ясно видел перед собой Эльгу, что казалось, и она в это мгновение каким-то чудом видит его.