НФ: Альманах научной фантастики. Вып. 9 (1970) - Александр Горбовский

Так что Юля не была расположена к отцу, и ничего не изменило последнее их свидание в Александровском саду под стенами Кремля.

Юля чувствовала себя тогда на вершине. Десятилетку она кончила в Новокузнецке, где жил и работал ее второй отчим, одна приехала в Москву, сняла койку у какой-то старушки, зубрила, сидя на бульварных скамейках, сдала экзамены на два балла выше проходного, была зачислена в Московский педагогический и даже общежитие получила. Сама, без поддержки, без помощи устроила свою жизнь… и лишь после этого получила записку от отца с предложением встретиться. Он, видите ли, был в Сухуми в командировке, не знал, что Юля в Москве, только что прочел мамино письмо.

Папа выглядел плохо. Постарел, щеки ввалились, седая щетина торчала над висками, как свалявшиеся перья, под глазами набрякли мешки. Юля даже пожалела бы его, если бы он не принес зачем-то букет астр. Она не любила эти цветы, крикливо — яркие и непахучие. Букет был неумеренно велик, и няньки, которые пасли бутузов, копавшихся в песочке, глядели на Юлю неодобрительно: «Вот, мол, бездельница, пришла среди бела дня на свидание к денежному старику».

Отец начал рассказывать о своей работе. Он занимался нейрофизикой, любил свое дело и при встречах старался заинтересовать им Юлю. Сейчас он сказал прямо, что раскрываются перспективы. Видимо, в ближайшем будущем тайны мозговой деятельности станут понятны. Но работы невпроворот, он уже стареет, хотелось бы оставить помощников, продолжателей… и как приятно было бы, если бы одним из продолжателей стала собственная дочь.

Но Юля ответила решительно, что она свою специальность выбрала не случайно, не куда попало подавала, лишь бы конкурс поменьше. Ее интересует не мозг, не нервы, а люди как целое: чувствующие, думающие, растущие. Дети занимают ее, а не клеточки их мозга под микроскопом.

Тогда отец заговорил о личных юлиных удобствах. Он живет на даче один, три комнаты на одного. Чистый воздух, лес рядом и до метро всего сорок минут. Выдался свободный час — вставай на лыжи, от самой калитки лыжня. В доме Юля будет полной хозяйкой и отец рядом. Не одна-одинешенька, в трудную минуту поддержка.

Юля молчала, прислушиваясь к шушуканью нянек. Скорее бы кончился этот утомительный разговор, все равно не хочет она к отцу на дачу. И букет жег ей руки, она положила цветы на скамейку, на самый край. Подумала даже: «Хорошо бы столкнуть в урну незаметно».

Отец тяжко вздохнул и сказал, ковыряя палкой в песке:

— Если не лгать самому себе, мне просто хочется, чтобы ты жила рядом. Пока молод был, мог работать по восемнадцать часов в сутки, наука заполняла жизнь целиком. Сейчас посижу шесть-восемь часов и ложусь с мигренью, — лежу один в пустой даче. Так хотелось бы, чтобы молодые голоса звучали рядом, хотя бы за перегородкой.

«А ты заслужил? — подумала Юля жестоко. — Когда сильным был, бросил меня на маму, а теперь тебе молодые голоса нужны».

Вслух она сказала другие слова, вежливые, необидные. Сказала, что в общежитии ей удобнее заниматься, рядом другие готовятся, проконсультируют. И к институту близко. А на дачу ехать поездом: два часа ежедневно в прокуренном вагоне. На собрании не задержись, в театр» не останься. Чуть засидишься, иди в темноте лесом.

Но, честно говоря, не в темноте дело было и даже не в обиде за маму. Юля в первый раз в жизни жила одна, она упивалась самостоятельностью. Так замечательно было жить по-своему, никого не спрашиваясь, тасовать часы суток вопреки разуму: ночью танцевать, утром отсыпаться, вечером зубрить. Если понравилась кофточка, потратить на нее всю стипендию, две недели питаться только хлебом с горчицей да чаем. И в театр ходить, когда вздумается, и знакомых выбирать по собственному вкусу. Зачем же, выскользнув из-под крылышка мамы, тут же соглашаться на опеку полузнакомого отца.

— А я такая трусиха, папа, я даже темной комнаты боюсь.

Отец не стал ее уговаривать. Поднялся, сгорбившись, тяжело оперся на палку. Сказал грустно: «Ничего не поделаешь, если бросил маму, не рассчитывай на дочь за перегородкой». Такими словами сказал, как Юля подумала. И букет столкнул в урну, словно мысли ее подслушал.

Впрочем, на Юлю он не обиделся. Раз в месяц звонил в общежитие, справлялся о здоровье и затруднениях. И деньги переводил по почте аккуратно, хотя не обязан был. Юля уже достигла восемнадцатилетия, Она даже хотела отказаться от денег во имя принципов самостоятельности, но не получилось. Папа подгадывал очень удачно, дней за пять-шесть до стипендии, как раз, когда студенты подтягивают кушаки, начинают рассуждать, что «обед — не гигиена, а роскошь». И друзья наведывались к Юле, справляясь, «не подкинул ли ей предок тугрики?» Просили; «Выдели трешку до стипендии, если не хочешь безвременной кончины…»

Целый год папа играл роль доброй феи, и целый год, подобно фее, не появлялся на глаза. Юля ждала записки, начала даже подумывать, что из вежливости хоть раз надо навестить его на даче. Но зимой откладывала поездку до тепла, а потом шла сессия, надо было съездить в Новокузнецк, тут набежала туристская путевка. И вот: «Приезжай проститься… Торопись. Можешь опоздать!»

Где-то уже в поезде, услышав в перестуке колес «торопись-торопись!», Юля заторопилась. Ей стало стыдно, что она, здоровая, так весело проводила время у костра, когда папа чувствовал себя плохо, посылал отчаянную телеграмму. И совесть начала ей твердить, что она виновата тоже: ради безалаберной вольности своей оставила в одиночестве больного отца, никто за ним не ходит, никто не помогает. Может, он и выздоровел бы, если бы дочь была рядом. И Юля не могла усидеть на своей полке, все стояла у окна, высматривала километровые столбы: сколько осталось еще до Москвы? У проводницы спрашивала, не опаздывает ли поезд. В Москве, не заезжая в общежитие, оставила вещи в камере хранения, с вокзала побежала на другой вокзал. Охваченная тревогой, простояла всю дорогу в тамбуре, от станции через перелесок бежала бегом, обгоняя прохожих, справлялась, где тут дача Викентьева, пока какой-то парнишка с корзиной грибов, прикрытых кленовыми листьями, не переспросил ее:

— Это который Викентьев? Кого хоронили позавчера?

В душной непроветренной комнатке пахло цветами и лекарствами. Склянки стояли на тумбочке возле кровати и на письменном столе, на полках и на шкафу. Всю комнату заполонили лекарства, которые не помогли человеку… и пережили человека. Под смятой кроватью валялись куски ваты и вафельное полотенце с бурыми пятнами крови. Казалось, больной недавно встал с кровати, перешел в соседнюю комнату. И только зеркало, занавешенное платком, напоминало, что человек ушел навсегда.