Спаси нас, Мария Монтанелли - Герман Кох

14

Несколько месяцев назад отец переехал к своей вдове. Сейчас он примерно раз в неделю заходит ко мне, чтобы положить пару сотен гульденов в кошелек на кухонном столе. Ему приходится дорого платить за свой поступок. Я покупаю все, что душе угодно, в основном пластинки и еду, по шесть селедок зараз или по полкило копченого лосося. Уже спустя несколько дней деньги кончаются, и тогда я иду столоваться к Эрику, его родители никогда не возражают. Иной раз отец звонит мне, и мы договариваемся встретиться в кафе. Так оно и лучше. Легче пересечься на нейтральной территории в удобное для обоих время, нежели насильно толкаться дома ради пресловутых родственных уз. Время от времени он осторожно интересуется моими планами на будущее. Когда же я пытаюсь объяснить, что пока никаких четких планов у меня нет и что я просто хочу спокойно поразмыслить о том о сем, он тут же сникает, поэтому я замолкаю. Мы сидим молча какое-то время, пока один из нас не меняет тему.

Из мебели отец с собой ничего не взял. Даже свой письменный стол и тот оставил. Говорит, что у вдовы и так тесно. Бросил в чемоданы лишь стопку книг и одежду. Сам бы я ни за что не стал жить в доме, где все чужое. Но это, по-видимому, его не парит. У меня дома привычный бардак. Теперь я сплю в гостиной в обнимку с телевизором. Другие комнаты я все равно не использую. Вонь по-прежнему стоит невыносимая. Эрик и Герард обещали мне как-нибудь помочь очистить эти авгиевы конюшни. «Не понимаю, как ты можешь жить в такой помойке», – говорит отец всякий раз, когда заходит ко мне в гости. Ну я-то хоть в своей помойке живу, а не в чужой. Он, вероятно, считает, что можно начать жизнь заново, стоит только сменить адрес. Но для такого предприятия он, увы, уже староват.

В день его окончательного переезда у нас состоялось торжественное прощание. Мы похлопали друг друга по плечам, и я даже поцеловал его в щеку, от чего он испытал некую неловкость. Словно в тот момент отцом был не он, а я, словно это я прощался со своим сыном, покидающим родные пенаты. Словно это я должен был сказать: «Счастливо!.. Звони, если что…» Мы спустились на лифте, говорить нам было не о чем. Я помог ему загрузить три чемодана в багажник «фиата», после чего он пожал мне руку и сел за руль. На углу он остановился на красный сигнал светофора, так что мне пришлось махать ему лишние пятнадцать секунд, дольше, чем я, собственно, планировал. Наконец загорелся зеленый, и отец свернул направо, на торговую улицу, по направлению к вдовьему дому.

Я уговаривал Эрика предпринять большое путешествие, уехать подальше от этого злосчастного района, где ничего хорошего нас не ждет. «Почему твоя мама больше не заходит?» – спросили меня недавно в рыбном магазине. Они не следят за тем, кто жив, а кто умер. Иногда от нечего делать я часами просиживаю у окна, представляя себе, что уже уехал. Все эти люди на торговой улице сами себя обманывают – одни спешат куда-то, другие шатаются по магазинам, хотя взаправду им, может, вообще некуда податься. Может, им некому излить душу. Нет, надо поскорее уносить отсюда ноги. Тем более что лицей Монтанелли за углом постоянно напоминает мне о прошлом. На переменах ученики кучками разбегаются по магазинам, чтобы купить картошку фри или конфет. Недавно я видел Ван Балена. Был один из тех серых будней, когда не поймешь, вечер это или начало дня. Его нетрудно узнать в многотысячной толпе по уныло опущенной голове и одежде, похожей на неубранную постель. Сунув руки в карманы, он бродил вдоль витрин. Такой одинокий и неприкаянный – я почти ему посочувствовал. По правде говоря, ему гораздо хуже, чем мне. При воспоминании о лицее меня бросает в жар, но сейчас, по крайней мере, мои мысли не заняты исключительно Монтанелли. Учителя же не могут себе позволить думать о чем-то другом. У них пожизненный срок. Они до гробовой доски обязаны верить во вселенское добро, но особенно в добро, творимое ими лично, добро, оправдывающее все их потуги.

Посмотрев на часы, Ван Бален повернул обратно в сторону лицея, а мне вдруг ужасно захотелось позвонить Кристине. Я набрал номер, но трубку сняла ее психованная мамаша и ответила, что Кристины нет дома. Возможно, мне и показалось, но звучала она чересчур раздраженно, как бы намекая, что уже давно знает о наших с Кристиной отношениях. Я тут же представил себе отца семейства, который в тот момент, скорее всего, орудовал красным карандашом в куче газетных вырезок. Я даже пожалел мать Кристины – немудрено, что она завидовала тому, чего так и не случилось в ее жизни, закончившейся давным-давно. Самой Кристине я хотел лишь сказать, что мы никогда не должны разлучаться.

В общем и целом я в порядке. Я просто чудовищно устал от всего, мне больше невмоготу выслушивать этот горячечный бред окружающих меня сердобольных выскочек, со слишком честным лицом берущихся наставлять меня на путь истинный. Эрик был прав: когда в твоем присутствии все в испуге замолкают, значит ты знаменит и выше уже не прыгнуть. Однако сейчас я думаю об этом иначе. Если когда-нибудь я по-настоящему прославлюсь, то первый прикушу язык. Проблема только в том, что люди все равно от меня не отлипнут. Нет, я мечтаю о том, чтобы все наконец заткнулись, чтобы стало тихо, как в немом кино, чтобы меня перестали доставать расспросами, кем я собираюсь стать, чему сопротивляюсь, как мои дела и чего я, собственно, хочу от этой жизни. И тогда в этом безмолвии главный герой фильма поднимется со своего кресла, а на экране появится текст: «Он начинает с чистого листа. Он задумался о том, как быть дальше. У него впереди целая жизнь».

Примечания

1

 Имеется в виду короткометражный сюрреалистический фильм Луиса Бунюэля и Сальвадора Дали «Андалузский пес», поставленный в 1929 г. (Здесь и далее примеч. перев.)

2

 Стул, утка, сад (англ.).

3

 Страстное желание (нем.).

4

 Любовь (нем.).

5

 Физическое обаяние (нем.).