Американский претендент - Марк Твен

Напоминание о Дарвине привело новых знакомых к литературному спору, и этот предмет так сильно разгорячил Барроу, что он снял сюртук и расположился в комнате совсем без церемоний. Они проговорили до самого возвращения шумной ватаги жильцов, которые с громким говором и стуком вбежали по лестнице и наводнили спальню, где тотчас пошел дым коромыслом: кто свистел, кто пел, кто полоскался у рукомойника, кто дурачился и спорил. Барроу, хотевший сначала немедленно пригласить Трэси к себе в гости и предоставить ему пользоваться своей маленькой библиотекой, несколько медлил, однако, с этой любезностью. Он счел более благоразумным предварительно предложить молодому англичанину несколько вопросов, касавшихся его личности:

– Чем вы занимаетесь?

– Здесь… здесь меня принимают за ковбоя, но я вовсе не ковбой; это недоразумение. Я, собственно, не имею определенного рода занятий.

– Но чем же вы зарабатываете свой хлеб?

– Да чем угодно. То есть я хочу сказать, что готов взяться за всякую работу, какую бы мне ни предложили, но ее-то у меня и нет.

– Пожалуй, я могу оказать вам содействие. По крайней мере, постараюсь.

– О, я был бы так доволен. Но до сих пор все мои хлопоты пропадали даром, и я совсем не знаю, за что взяться.

– Конечно, в Америке трудно пробить себе дорогу, не имея специальной подготовки. По-моему, вам бы следовало поменьше заниматься книжками да побольше думать о практической стороне жизни. Удивляюсь беспечности вашего отца. Как же это он не позаботился приучить вас к настоящему делу? Вам непременно следовало избрать себе то или другое ремесло. Не горюйте, однако; уж мы отыщем что-нибудь общими силами. Только не вздумайте удариться в тоску по дому; тогда вы пропащий человек. Впрочем, мы еще переговорим с вами обо всем поосновательнее и оглядимся хорошенько. Не надо падать духом; из всякого положения можно найти выход. А теперь подождите меня здесь немножко. Мы вместе сойдем к ужину.

В настоящую минуту Трэси питал уже искреннее расположение к Барроу. Он, пожалуй, назвал бы его даже своим другом, если бы не остаток неприязненного чувства, которое было вызвано в нем бесцеремонностью этого человека, заставшего его врасплох в пылу применения на практике либеральных теорий. Однако общество нового знакомого все-таки нравилось ему, и у Трэси даже отлегло немного от сердца после интересной беседы. Кроме того, он ужасно желал узнать, каким ремеслом занимается Барроу, что находит досуг читать и учиться.

ГЛАВА XII

Зазвонили к ужину. Звонок, раздавшийся внизу, становился все громче, по мере того как человек с колокольчиком поднимался с одного этажа на другой. Наконец эти звуки достигли нестерпимой резкости, раздавшись над самым ухом Трэси, но тут же были заглушены страшным топотом ног по каменным ступеням ничем не застланной лестницы. Это квартиранты мчались вниз, точно табун ошалевших коней. Английские пэры уж, конечно, не позволили бы себе броситься таким образом, сломя голову, к столу, и Трэси по своему воспитанию не мог разделять животного восторга своих теперешних сожителей. Разумеется, он понимал, что все это простительно в их положении, что рабочему народу надо же встряхнуться после многих часов каторжного труда, но все-таки его невольно коробила их грубость. Впоследствии, конечно, он свыкнется со всем, однако резкость и неожиданность новых впечатлений заставляла его страдать. Он спускался вместе с Барроу более медленным шагом по лестнице, и тут его охватил смешанный запах промозглой капусты, кухонного чада и тому подобных прелестей – специфический букет всех дешевых кухмистерских, который еще долго преследует вас после того, как вы перестанете его ощущать. Трэси задыхался, его нестерпимо тошнило от этого аромата, но он сдерживался и не сказал ни слова. Спустившись в нижний этаж, двое новых приятелей вошли в обширную столовую, где уже сидело за столом от тридцати пяти до сорока человек квартирантов. Они также заняли места. Ужин уже начался, и между присутствующими шли громкие разговоры с одного конца стола до другого. Скатерть была из грубого материала и в изобилии усеяна жировыми и кофейными пятнами. Железные ножи и вилки с костяными черенками, ложки из накладного серебра или из никеля дополняли сервировку. Чашки для чая и кофе были из простой, грубой глины, но имели то преимущество в глазах хозяйки, что не отличались хрупкостью. Вообще вся посуда на столе была самая простая и дешевая. Возле каждого прибора лежал большой, тонко отрезанный ломоть хлеба; жильцы ели его очень экономно, вероятно, зная по опыту, что здесь не принято удваивать положенных порций. Кое-где по столу были расставлены масленки с маслом, до которых могли дотянуться те, у кого имелись длинные руки, но каждому из нахлебников не полагалось по отдельному блюдечку, как это делается в других местах. Масло было, пожалуй, хорошо, если бы не пахло чем-то, хотя, по-видимому, никто не обращал внимания на его недоброкачественность, и оно истреблялось с большим аппетитом. Основой ужина служило горячее блюдо, какое-то ирландское рагу из обрезков говядины и картофеля, оставшихся от прежних обедов. Этого кушанья давалось всем вдоволь. Кроме того, на столе стояло два громадных блюда с нарезанной холодной бараниной и другие менее питательные закуски – соленья, нью-орлеанская патока и тому подобные вещи. Подавался также в изобилии сквернейший чай и кофе с неочищенным сахарным песком коричневого цвета и сгущенным молоком; однако потребление последних продуктов не было предоставлено на усмотрение нахлебников; они распределялись порциями на конце стола: одна ложка сахара и ложка молока на каждую чашку, никак не более. За столом присутствовали две дюжих негритянки; они кидались туда и сюда сломя голову и меняли посуду с вечным стуком и грохотом. Согласно обычаю, им помогала в работе молоденькая Гэтти. Она подавала квартирантам чай и кофе, но, строго говоря, вертелась между ними скорее для собственного удовольствия, чем ради пользы. Девушка дурачилась с постояльцами, выкидывала разные штуки и шутила – очень остроумно, по ее мнению, да и по мнению других, судя по одобрительным возгласам и смеху, вызываемым ее словечками. Она была явной любимицей большинства молодых людей и тайной зазнобушкой остальных. По крайней мере, при ее приближении все лица прояснялись, тогда как невнимание своенравной Киски наводило на некоторых заметную тень досады. Она никогда не прибавляла к имени своих друзей слово: «мистер», называя их без церемонии «Билли», «Том», «Джон»; они же, со своей стороны, звали ее просто Гэтти или Киской.

Мистер Марш восседал на почетном конце стола, а его жена напротив. Хозяину было лет шестьдесят. Родился он в Америке, но в его жилах текла испанская кровь. Смуглый, с черными, как вороново крыло, волосами, он действительно резко отличался от остальных, а его необыкновенно темные глаза могли порою загораться и метать молнии. Судя по наружности, он представлял резкий контраст с женою, женщиной мягкой, добродушной и покладистой. Хозяйку, очевидно, любили все квартиранты; по крайней мере, и мужчины, и женщины звали ее в глаза тетушкой Рэгель. Трэси с любопытством осматривался кругом, среди незнакомой обстановки, и его взгляд упал на одного из нахлебников, которого обошли во время раздачи ирландского рагу. Он был очень бледен, точно недавно оправился от болезни, и, пожалуй, мог опять слечь в постель при малейшем толчке. Бедняга выглядел унылым и грустным, как человек, подавленный обстоятельствами. Общий веселый говор и смех отскакивали от него, как волны от немого утеса. Он сидел потупившись, сконфуженный и несчастный. Некоторые из присутствующих женщин бросали на него украдкой сострадательные взгляды; то же самое чувство жалости к товарищу читалось и на лицах более юных из мужчин, однако никто не решался прийти к нему на выручку, чтобы выказать на деле свое сочувствие. Зато большинство сидевших за столом относилось с полным равнодушием к одинокому больному с его печалями. Марш сидел также потупившись, но можно было заметить, как лукаво блестят его глаза из-под нависших бровей. Он наблюдал за болезненным юношей с очевидным злорадством. Беднягу обнесли кушаньем не по ошибке, и, по-видимому, присутствующие понимали это. Было заметно, что хозяйка сидит на месте сама не своя. У нее был вид человека, надеющегося, что вот сейчас произойдет неожиданное чудо. Но так как невозможное не думало совершиться, она осмелилась, наконец, заговорить с мужем и напомнить ему, что Нэту Брэди не подали ирландского рагу. Марш поднял голову и взглянул на постояльца с иронической любезностью.

– Как, неужели его обнесли? Как жаль! Не понимаю, каким это образом я не доглядел. Ах, пусть он извинит меня. Извините, пожалуйста, мистер Бакстер… Баркер… право, извините. Верно, я думал о чем-нибудь другом; ума не приложу, как это вышло. Но я крайне озабочен одним обстоятельством, отсюда и моя рассеянность. Впрочем, не обращайте внимания на такие пустяки, мистер Бенкер, на эту маленькую оплошность с моей стороны. Так со мной всегда бывает в тех случаях, когда кто-нибудь… хм… кто-нибудь не платит мне за свое содержание по три недели. Вы понимаете, что я хочу сказать? Надеюсь, я выразился довольно ясно? Вот ваша порция рагу. Наслаждайтесь моим благодеянием настолько же, насколько наслаждаюсь я, оказывая его вам.