Моя Европа - Робин Локкарт

Садуль, которого я хорошо знал, начинал свою успешную карьеру юриста помощником адвоката Лабори (Labori), знаменитого защитника по делу Дрейфуса, а затем увлёкся социалистическими идеями и перешёл в политику. С началом войны Садуль стал офицером, и Альберт Томас (Французский криптоеврей, министр вооружений. http://en.wikipedia.org/wiki/Albert_Thomas_%28minister%29 ). направил его в Россию.

Убеждённый марксист, Садуль быстро сошёлся с Троцким, от которого он получал кое-какие полезные концессии, а Ноуленс, французский посол, презрительно отказывался их принимать. Позже, когда Ноуленс (Noulens) лишил его возможности обмениваться с Альбертом Томасом секретными телеграммами, в то время единственным способом общения с внешним миром, Садоул озлоблялся всё больше и больше. Поэтому меня не удивило, что, возвратившись во Францию, Садоул вступил в ряды французской коммунистической партии. Помимо него Французскую Военную Миссию представляли ещё Ренэ Марчанд (Rene Marchand) и Пьер Паскаль (Pierre Pascal), которые, раздражённые вечно вспыльчивым Ноуленсом, присоединились к коммунистам. Со временем они оба избавились от своих заблуждений, и Пьер Паскаль сейчас является профессором в Сорбонне и преподаёт русский язык. А в те дни некоторые послы и сотрудники иностранных миссий обратили в коммунистов больше народу, чем самые лучшие коммунистические миссионеры.

Что касается Британской Миссии, нас осталось только трое, и после отъезда членов Британского Посольства, 16 марта 1918 года мы вместе с Троцким отправились из Петрограда в Москву. (Как закадычные друзья. Прим. ред,) Сегодня в живых остался только я один. Вилл Хикс (Will Hicks), мой главный помощник и надёжный товарищ, умер в Берлине в 1930 году. Денис Гарстин (Denis Garstin), молодой офицер и убеждённый противник интервенции, в июле был отозван Военным Департаментом и переведён в Архангельск, где несколько недель спустя его убили те люди, с которыми он пытался найти взаимопонимание. (А чтобы сказал бы Локхарт, если бы русские с армией и пулемётами высадились бы в Англии, чтобы, как выразился Локхарт, "найти взаимопонимание"? Прим. ред.)

С неприятным осадком в душе я возвращался в Англию. В присутствии других пассажиров парохода посланник короля набросился на меня с упрёками и громогласно заявил, что исключительно по моей вине большевики всё ещё удерживаются у власти. Сначала выступая против интервенции и затем, стараясь честно следовать такой непоследовательной политики Британского правительства, я, если так можно выразиться, потерял равновесие и упал. Сторонники интервенции считали меня глупым молодым романтиком, спутавшим их карты. Противники интервенции видели во мне пустоголового беспринципного карьериста. А многие мои друзья, не имевшие ни малейшего понятия о событиях в далёкой России, превозносили меня как бесстрашного секретного агента, доведённого до отчаяния. Эта версия стала самой популярной. Моя романтическая история с Мурой только подлила масла в огонь. Ещё задолго до возвращения начали циркулировать разные слухи, сутью которых было то, что я оказался заколдованным чарами какой-то неотразимой большевистской шпионки.

В то время я сильно расстраивался и почти утратил полную веру в себя. Но сейчас те переживания кажутся такими незначительными и очень далёкими, хотя иногда я и задаюсь вопросом о ходе истории, не будь интервенции. Теперь я понимаю, что оказался лишь маленькой щепкой, брошенной случайно и – к счастью – в водоворот, который во имя так называемого прогресса унёс миллионы человеческих жизней. Этот прогресс выражается в строительстве высоких зданий, современных фабрик и заводов, разветвлённой сети каналов и грандиозных электростанций. Происходит, иными словами, американизация России. Но эти достижения не принесли русским людям настоящей свободы. Гражданские права ещё более ограничены чем при Николае Втором, но говорить об этом запрещено. На самом деле, в Советском Союзе процветает только привилегированный класс правящей верхушки как и во времена Петра Первого, а русский народ брошен на произвол судьбы. Число умерших и погибших на ударных советских стройках сравнимо только с числом жертв, принесённым при строительстве Петербурга. Поражает разительный контраст между сегодняшними вождями страны и теми людьми, которые совершили Октябрьскую революцию. Навсегда улетучился тот высокий идеализм, который в 1917 и 1918 годах вдохновил большевиков и увлёк за собой народные массы, вовлекая даже иностранцев, оказавшихся в то время в России, в надежде на построение лучшего общества. Как и многие другие, я загорелся мыслью пожертвовать собой и пренебречь собственными амбициями во имя светлых революционных идеалов. В контрреволюции Сталина я вижу много страшного, но мало привлекательного.

"Мышление Локхарта, абстрагируясь от его психологии "избранного народа", - это стандартное мышление английского империалиста, который считает все другие страны только тогда в правильном "развитии", когда они являются английскими колониями: как Индия, о которой, заметьте среди английских разведчиков и слова нет; поскольку, естественно, что по понятиям Локхарта нищая, оборванная, растоптанная и угнетённая Индия - это, дескать, нормальная страна, а сталинская Россия, которая пытается построить своё счастье своими собственными руками и демонстрирует настоящую независимость от англоязычных держав - это опасная "диктатура", "тоталитаризм" и прямая угроза США и Англии. Это империалистическое мышление сейчас ещё больше развито у американцев с их лозунгом - кто не наша убитая колония - у тех нет демократии. Прим. ред.)

Размышляя о революции, сейчас я понимаю, что в революцию происходит серьёзная схватка добра и зла, в результате которой определяется будущее человечества. Несмотря на совершённые ошибки, я благодарен судьбе за то, что оказался в центре важных событий, позволившим мне, молодому и неопытному, соприкоснуться с великими людьми, делавшими историю. В результате у меня появилось много врагов, но я приобрёл и самых лучших друзей. Мне повезло, что мои друзья на деле доказали нерушимость нашей дружбы.

Из всех друзей до сегодняшнего дня дожила только Мура. Она получила английское гражданство, у неё много знакомых в этой стране, и она ведёт интересную и насыщенную жизнь. Но мало кто может представить её в те революционные годы, когда она находилась в расцвете своей молодости и красоты, полную кипучей энергии, безразличную к утере родительского состояния, хорошо образованную и смышлёную; с тёмными кудрявыми волосами, бесстрашными глазами, сверкавшими достоинством и необузданной смелостью.

Я часто встречаю её. В отличие от многих русских эмигрантов, удручённых сложной и долгой жизнью вдали от родины, она по-прежнему сохранила бодрость духа и всегда готова прийти на помощь. У неё широкие интересы, и потому, что она прежде всего думает о других, а не о себе, ей удаётся легко переносить собственные трудности.

Мы редко вспоминаем молодость, наши счастливые дни безвозвратно ушли. В жизни очень полезно никогда не возвращаться в прошлое, но 18 марта 1936 года мне пришлось нарушить это правило. В 10:45 вечера я приехал в Париж с Ривьеры. Только я успел переодеться, как зазвонил телефон. Это была Мура. Она вежливо спросила, не мог бы я срочно прийти в дом 72 по улице Rue de la Fondarie. Я отправился по указанному адресу и нашёл Муру в русском кабаре в окружении её сестры с мужем, княгини Кочубей и князя М. Языкова, бывшего российского дипломата. Помещение оказалось тесным и мрачным, тускло горящие фонари отбрасывали крючковатые тени на низкий потолок. Как только я вошёл, молодая русская девушка с остекленевшим взглядом допила стакан водки и, покачиваясь, вышла. Мы остались единственными посетителями. Я присел к столу с каким-то тревожным чувством. Не успев отдохнуть после приезда, мне совсем не хотелось ударяться в воспоминания. Три исполнителя на сцене, казалось, не смогут улучшить моего настроения. Но я ошибся. Высокий пианист, бывший аристократ, а теперь эмигрант, воспроизводил восхитительные звуки на стареньком пианино. Талантливым оказался и гитарист. Под его гитару пела цыганские романсы благородного вида пожилая дама в простом чёрном платье с полинявшим кружевным воротничком. Её лицо было сильно напудрено. Длинная нить искусственного жемчуга составляла единственное украшение. Голос певицы просто очаровывал. Её глубокое трепетное контральто, присущее настоящим цыганкам, ностальгически уносило в прошлое. Последним исполнением стало сочинение Вертинского «Молись, кунак»:

Молись, кунак, в стране чужой.Молись, кунак, за край родной.Молись за тех, кто сердцу мил,Чтобы Господь их сохранил.Пускай, теперь мы лишеныРодной семьи, родной страны.Но верим мы, настанет час,И солнца луч блеснёт для нас.Молись, кунак, чтобы ГосподьПослал нам сил, чтоб побороть,Чтобы могли мы встретить вновьВ краю родном мир и любовь.

Эта песня, в угоду Советскому правительству запрещённая парижским радио, звучала жалобно и брала за самое сердце в мрачном свете маленького кабаре. Я вспомнил Есенина, златокудрого крестьянского поэта, чей искромётный гениальный талант потрясал Москву в первые годы революции: