Бессонница - Александр Крон

VI. По сравнению с вечностью

Новый район, где я теперь живу, еще сравнительно недавно был подмосковной деревней. Следы деревенской жизни стираются быстро, но еще торчат среди вразброд поставленных блочных пятиэтажников бревенчатые домишки с резными наличниками, не то избы, не то дачки, за плетнями и заборчиками копошится всякая живность, и тянут свои кривые жилистые шеи подсолнечники. От широких асфальтированных улиц, по которым ходит городской транспорт, разбегаются безымянные проулочки, к стенам зданий жмутся тесные палисаднички, кое-где построены летние беседки и разбиты площадки для игр, мальчишки играют в чижика, а отцы семейств в городки, по праздникам звучит гармошка и можно видеть, как принаряженная и в меру подвыпившая компания, взявшись за руки, прохаживается по местам своих прежних прогулок. Впереди, пятясь и приплясывая, заводит частушку чуточку отяжелевшая, но еще лихая матрона в платочке и импортном костюме джерси, компания подтягивает нестройно и неуверенно, милая моему сердцу частушка вымирает, вытесняемая современным оптимистическим романсом, унаследовавшим от жестокого романса наших предков беззастенчивость в изображении своих интимных чувств. "Полюбила! Полюбила!" — вопит стеклянный голосок из выставленных на подоконники и запущенных на полную мощность приемников. — "И не надо мне другого!.." Если не надо, то зачем же так орать? Протяжных песен не поют совсем, да и гармонист уже не чувствует себя первым парнем, как в деревне, еще год-два — и его аккордеон отступит перед портативным радиоприемником на полупроводниках, по сравнению с которым выставляемые на подоконники громоздкие ящики покажутся ангельским хором. Город наступает, новое теснит старину, все это естественно и закономерно, но расставание, даже если это расставание с отжившим, всегда окрашено грустью. До сих пор ближайшие к моему дому автобусные остановки называются "Северная околица" и "Сельсовет", их скоро переименуют, а жаль: эти названия — такой же памятник прошлого, как Никитские ворота и Кузнецкий мост.

Мой дом самый высокий и самый красивый в микрорайоне. Дом построен в форме буквы П, вход в квартиры только со двора, по фасаду расположены магазины и бытовой комбинат. Наш управляющий Фрол Кузьмич более всего гордится тем, что вверенный ему дом держит в районе первое место по наглядной агитации. И в самом деле, такого количества транспарантов, плакатов и стендов на душу населения я не видел больше нигде. Всю торцовую часть дома занимает гигантский плакат, призывающий граждан подписываться на газеты и журналы. Нет квартиры, куда бы почта не доставляла газеты, но в теплое время года пенсионеры, составляющие у нас значительную прослойку, предпочитают толпиться вокруг установленных в середине двора газетных стендов. Это и понятно: можно не только почитать, но и обсудить. Стараниями Фрола трижды в году выпускается машинописная стенгазета "За здоровый быт" с яркими заголовками и вырезанными из "Огонька" цветными картинками.

Когда я поселился в доме, у меня была единственная мечта: затвориться в башне из слоновой кости и привлекать к своей особе как можно меньше общественного внимания. Но башня из слоновой кости ничуть не большая реальность, чем воздушный замок, меня знают все, и я знаю многих. Теперь я не жалею об этом, дом стал для меня продолжением лаборатории и рабочей моделью, в лаборатории я могу наблюдать возрастные изменения только на животных, здесь я вижу их на людях. Конечно, никаких плановых исследований я в доме не провожу, но именно здесь, а не в лаборатории у меня возникли некоторые еще требующие подтверждения мысли о взаимосвязи между физиологическим процессом старения и высшей нервной деятельностью. Взаимосвязь эту изучать на подопытных животных затруднительно, поскольку вторая сигнальная система у них отсутствует, ставить опыты на человеке и вовсе невозможно. Получается порочный круг, из которого еще надо искать выход. Не могу сказать, что я люблю свой дом так же, как Институт, у меня нет к нему цельного отношения, одни люди мне нравятся, другие неприятны, но я часто, особенно ночью, когда мне не спится, думаю и о тех и о других.

В день похорон Успенского я выхожу из дому рано. Накануне я получил от Беты телеграмму с просьбой приехать в Институт до объявленного часа и понял: предстоит разговор. Прошедшую ночь я почти не спал, но вялости не чувствую, наоборот, моя восприимчивость обострена. Спускаюсь на седьмой этаж и вызываю лифт. Кабина всплывает, я берусь за ручку шахтной двери. Одновременно за спиной у меня щелкает дверной замок, и по астматическому дыханию я понимаю, что на площадку вышел Мясников. Этот человек — бич всего дома и мой личный враг. Наша вражда лишена всякой реальной основы, помнится, с год назад он явился ко мне с какими-то фантастическими претензиями, стал угрожать, и я захлопнул дверь перед его носом. С тех пор он не раз пытался вызвать меня на скандал, все эти попытки я пресекал без особого труда, но должен признаться, что само существование этого человека где-то вблизи — меня утомляет. Его неприязнь еще обострилась с того случая, когда я купировал у него тяжелый приступ астмы. Я давно бы забыл об этой небольшой услуге, но он мне ее не прощает. Смешно, но всякий раз, выходя из своей квартиры, я готовлю себя к возможности встречи с Мясниковым, чтоб по рассеянности не поздороваться, а иметь то жестко-отчужденное выражение лица, которое удерживает его в рамках приличия.

Итак, Мясников дышит у меня за спиной. Поскольку он не просит меня подождать, пока он запрет свою дверь, я вправе уехать без него. Но это было бы демонстрацией и дало бы Мясникову основание думать, что я его боюсь или, наоборот, задираю. Поэтому оставляю дверь кабины открытой, и он входит. Я предоставляю ему нажать кнопку первого этажа. Сделай я это сам, он немедленно заявил бы, что ему нужно на третий этаж — достаточный повод затеять сладостную для него свару. Мы спускаемся в молчании, по-моему, он даже задерживает дыхание, чтоб не радовать меня своей астмой. Я вижу его лицо в зеркале, оно было бы даже красиво, если б не нечистая лоснящаяся кожа и застывшая на лице презрительная гримаса. Мясников не стар, вероятно, моложе меня, и напоминает мне хорошую машину, попавшую в руки плохому хозяину, забывающему ее чистить и смазывать. Насколько мне известно, Мясников почти не пьет, истоки его агрессивности в чем-то другом. Иногда мне хочется зайти к нему и поговорить по душам, но вот лишнее доказательство, как сложно экспериментировать на людях: попробуй подойти к человеку, чья недоброжелательность так сильна, а при этом не имеет видимых причин. Всякий шаг к примирению он воспримет как слабость. Мы благополучно спускаемся. Из множества таких не поддающихся измерению микрораздражителей, бомбардирующих нашу нервную систему и наносящих микротравмы, рождается утомление.

Когда в нашу повседневную жизнь вторгается смерть, мы не перестаем замечать мелочи. Наоборот. Много раз, участвуя в похоронах людей, в том числе людей мне близких, я замечал, что мое зрение обостряется, а память удерживает множество деталей. Это объяснимо, изменяется не поле зрения, а его освещенность, одни мелочи приобретают неожиданную значительность, а другие, до сих пор неоправданно раздуваемые, осознаются в своих подлинных масштабах, то есть именно как мелочи. У друга моей юности Алешки Шутова было излюбленное выражение "все это чепуха и тлен по сравнению с вечностью". Сегодня я вспоминаю Алешкину поговорку и нахожу, что время от времени такое сравнение не только полезно, но и необходимо, оно возвращает нам способность видеть знакомое и привычное как бы впервые. Сегодня, стоя на площадке, я впервые вчитался в прикрепленный к двери шахты призыв: "Берегите лифт, он сохраняет здоровье и создает удобства". Конечно, я видел его раньше и считал безобидной фикцией, но только сегодня я разглядел толщину железа и добротность покрывающей его эмали, мысленно представил тонны проката, истраченные на то, чтоб донести до жителей большого города эту банальную и не очень грамотно выраженную истину. Вряд ли созерцание подобной вывески способствует продлению жизни лифта, умному она не нужна, а дурак все равно сделает по-своему. И мне становится жаль тех людей, которые тратят время на изготовление ненужных вещей. Неверно, что время — деньги. Время — это жизнь. Деньги приходят и уходят, только время и жизнь нельзя повернуть вспять.

Во двор я спускаюсь в тот благословенный час, когда машины, загружающие трюмы наших магазинов коробками, ящиками и бидонами, уже отгрохотали и еще не выползли на двор пенсионеры, чтоб предаться ненавистной мне игре в домино. Во дворе меня по-военному приветствует наш управдом Фрол Трофеев. Настоящая фамилия его Трофимов, но всем жителям дома откуда-то известно, что в сорок пятом году Фрол был старшиной трофейной команды. С этим человеком у меня еще более сложные отношения, чем с Мясниковым, но по совсем другой причине — он меня обожает, мне же он и все его семейство глубоко противны. Почтение, которое чувствует ко мне Фрол, объясняется легко — он уважает во мне заслуженного фронтовика. Моя военная карьера закончилась в звании генерал-майора, его — в звании младшего лейтенанта, и еще неизвестно, кому было труднее взять рубеж — мне стать генералом или ему офицером. Человек он совершенно невежественный и, как большинство невежд, самоуверенный, то немногое, что он усвоил, кажется ему пределом человеческого знания. Я предвижу: сейчас Фрол попросит меня написать заметку о вреде пьянства для стенгазеты "За здоровый быт", и убыстряю шаги. Фрол предпочитает бороться с пьянством лозунгами и заметками, а в это время на глазах у всех погибает его собственный отец Кузьма Николаевич. Я часто вижу этого высохшего человечка в мятом пиджачке и засаленной кепочке. Он не шагает, а ползет, шаркая по асфальту жесткими кожемитовыми подошвами. Ему не так много лет, но он уже полностью изношен. Бывают такие старые ходики — они еще тикают, но в любой момент могут стать. Это тихий пьяница, одинаково безобидный, и во хмелю и в трезвом состоянии, в каковом он пребывает редко, только до открытия магазина. Когда я вижу Кузьму или жену Трофимова Капу, бесформенную в свои сорок лет крашеную блондинку, которая ходит по двору переваливаясь и может говорить только во весь голос, из-за ожирения пиано у нее отсутствует, во мне просыпается физиолог, я вспоминаю, какая прекрасная и надежная машина человеческий организм, и мне хочется крикнуть: безумцы, что вы с собой сделали? Не всякому дано превратить в светоносный факел вложенную в него при рождении божественную искру, но тело ваше такой же божественный дар, а во что вы его превратили? Женщина в сорок лет должна быть красивой и желанной, для этого нет нужды вытравлять волосы, чтоб они превращались в желтое сено, надо есть поменьше пирогов и побольше двигаться. А мужчина в шестьдесят, не воевавший и не особенно голодавший, должен бегать стометровку не дольше пятнадцати секунд, а не лакать отраву. Я уж не говорю о детях. У Трофимовых двое детей: Валюшка и Валерка. Валерке пятнадцать лет, но он уже выпивает. По вечерам, проходя под аркой, там, где стоят автоматные будки, я часто вижу его в компании двух или трех парней из нашего дома, они курят, пересмеиваются и изо всех сил стараются выглядеть опасными. Издали можно подумать, что это взрослые люди, но я-то знаю, что они еще щенки. И пьют они, эти щенки, страшную мерзость, какое-то "бiле мiцне" и отечественный вермут, пахнущий бытовой химией. Валюшке на год больше, и пока что ей не грозит судьба матери, она тонка, как зубочистка, и ест только то, что рекомендует женский журнал "Elle", а поскольку в нашем гастрономе нет ни спаржи, ни артишоков, она морит себя голодом. Мечта ее жизни стать манекенщицей или стюардессой на заграничной линии, для этой цели она изучает французский язык, хотя с моей точки зрения ей следовало бы приналечь на русский. Ни у Валерки, ни у Валюшки нет никаких книг, кроме учебников, да и к учебникам они относятся примерно так, как их дед к порожней водочной посуде. Эти благородные отпрыски служат прекрасной иллюстрацией явления, именуемого в науке акселерацией, и одновременно убедительным доказательством того, что акселерация сама по себе не такое благо, как кажется некоторым диссертантам. Скажи я все это Фролу, он наверняка ничего не поймет. Как человек самодовольный, он доволен и своей семьей, спохватится он только тогда, когда Валерку впервые заберут в милицию, а Валюшке надо будет делать аборт. Тогда он затрепыхается, забегает и будет покорно выслушивать любые нравоучения, а пока же стоит и пробовать мои рассуждения покажутся ему интеллигентскими фокусами, а кое-что в них, например упоминание о божественной искре, и вовсе сомнительным. Ибо, как доказано, бога нет.