Домашние задания - Якоб Аржуни

— Герхард! — У Линде это в голове не укладывалось. — Как ты можешь!.. Я хочу сказать, ты, директор гимназии!

— Ну и что? Ты же все знаешь. Или ты думал, что с тех пор, когда мы с тобой вместе шатались по пивнушкам, я стал целомудренным? Ты что, не помнишь? «Гей и Трус»?

— Комикс назывался «Дурак и Трус».

— Да, но это потом, когда ты вдруг испугался за свою карьеру. А что вышло?

Линде стиснул зубы. Вот только этого не хватало — чтобы ему напомнили об их разной карьере. Один — порядочный, но вечный учитель Линде, другой — бесстыжий парень, который, даже пока был женат, никогда не делал тайны из своей, как он это тогда называл, «голубой стороны» и тем не менее был назначен директором школы. Какой бес его заставил позвонить Брунсу? Неужто он и впрямь поверил, что с ним можно будет разделить свою боль?

Линде почти беззвучно произнес:

— Я должен прекратить разговор.

Брунс, видимо, не ожидал ответа на свой вопрос или же успел забыть о нем, поскольку был пьян. Во всяком случае, он лишь весело заметил:

— Ну что ж, дорогой, тогда желаю тебе еще два чудесных денька в Бранденбурге.

— Я не в Бранденбурге.

— Ах, вот как? Предпочел вместо провинциального города всколыхнуть столицу? Я тебя понимаю. Меня и десятью лошадьми не вытащить в Бранденбург.

— Спокойной ночи, Герхард.

— Спокойной ночи, дорогой, и привет от меня Берлину!

Линде положил трубку и посмотрел на телефон обиженно и с отвращением. К его изумлению, вскоре на него снизошел какой-то странный покой. Если мир таков — Брунс и Джереми, директор гимназии и мальчик по вызову, в пять утра заняты тем, что трут друг другу спинки и что-то там еще, — если за закрытыми дверями его начальника и старого знакомого творится такое, то ему не остается ничего другого, кроме как, по крайней мере в данный момент, в некоторой степени примириться с самим собой. Устроить это жалкое, унизительное свидание с продажным сексом, да еще и бесстыдно о нем говорить, такое ему никогда не пришло бы в голову и вообще было за пределами его фантазии. Да, вероятно, это его больше всего и возмутило: что Брунс так запросто посвятил его в свои гнусности.

А Пабло между тем лежал на больничной койке в коме…

Когда рюмка опустела, Линде налил себе еще, а когда небо у горизонта начало окрашиваться в голубой цвет, он допил бутылку до дна. Он с трудом поднялся, выключил свет и, не раздеваясь, повалился на кровать. Вокруг него все было серым и туманным, а когда он закрывал глаза, голова кружилась. Милый Боженька, подумал он, сделай что-нибудь. И впервые со времени своего детства произнес молитву, которой научил его отец. Теперь она помогла ему уснуть.

11

Линде проснулся около полудня. Голова была мутной, во рту пересохло, и, когда он встал, в глазах его на секунду потемнело. Он подошел к телефону и набрал номер больницы. В ожидании ответа смочил слюной рот и провел языком по губам, заклеенным пластырем. Но все же медсестра в справочном поняла его не сразу, и ему пришлось несколько раз повторить свою фамилию, пока он не получил ответа, что состояние Пабло остается прежним. Он сообщил, что приедет в больницу во второй половине дня, положил трубку и уставился в окно на залитый солнцем сад.

Выпив несколько стаканов воды, он надел старые брюки, футболку и спортивные туфли, достал из гаража тележку, саперную лопатку и совковую лопату и принялся копать яму для компоста, о чем Ингрид его просила уже несколько месяцев.

Время от времени на террасу выходил покурить его сосед, господин Шугалла, он кивал и улыбался Линде. Линде отвечал ему коротким кивком. При третьем появлении Шугалла крикнул:

— Да ты вполне в форме, Йоахим!

Линде оторвался от работы, посмотрел на соседа пустыми глазами и сказал:

— Пабло вчера попал в аварию. Он лежит в больнице в коме.

Потом опять принялся копать. Шугалла подошел к забору, чтобы выразить сочувствие. Но Линде ничего не ответил. И Шугалла наконец исчез в своем доме. Вскоре Линде заметил, что на втором этаже отдернулась занавеска и фрау Шугалла поглядела на него.

Несколько лет назад, когда эта семья — оба Шугаллы были литографами по профессии — только что поселилась здесь, они три-четыре раза приглашали Ингрид и его на ужин. В сущности, то были весьма приятные вечера, пока эта супружеская пара не начала ругать их город — в Рейхенхайме, мол, все так провинциально и скучно! Они оба были родом из Ганновера и приехали сюда только потому, что здесь была для обоих работа в одной и той же типографии. Как будто Ганновер — пуп земли! И однажды вечером, когда жена соседа вновь начала поносить Рейхенхайм, Ингрид разрыдалась.

Линде, уже в легком подпитии, напустился на соседку: с чего это ей пришло в голову непрерывно поливать помоями их город, однако Ингрид не стала на сторону мужа, а, наоборот, напала на него самого. С тех пор соседи старались вообще не встречаться друг с другом.

Мне действительно очень жаль. Линде едва не рассмеялся! Шугалле было тысячу раз плевать. Можно подумать, он всерьез интересовался, что здесь происходит. Ведь он все равно через пару лет вернется в свой замечательный Ганновер! Лицемер до мозга костей!

Линде отвез последнюю тачку с землей за дом, отволок тележку, саперную лопатку и совковую лопату в гараж, принял душ и, хотя аппетита совсем не было, заставил себя съесть два яйца всмятку и ломтик хлеба. Ему необходимо было набраться сил, самое позднее через час он хотел быть опять возле Пабло. Теперь он постоянно будет только с ним. Ночью и днем. Это было единственное, что имело значение. Ну, кроме Ингрид, конечно… В который раз в этот день Линде задал себе страшный вопрос: когда и, главное, как он должен сообщить ей о несчастье? Или, возможно, сначала надо поговорить об этом с доктором Бауэром? В конце концов, он же лучше знает, как следует обращаться с психически неустойчивой женщиной в такой ситуации. Теперь из-за одного только вида Линде иногда начинался новый припадок. А тут еще разговор о Пабло…

Посреди этих мыслей Линде вдруг представил себе, что Ингрид покончит с собой. Он не впервые обдумывал такую возможность, но еще никогда она не представлялась ему столь реальной. Если сложить все — сбежавшая из дому дочь, ненавистный муж, а теперь еще и сын в коме, — ей и в самом деле ничего другого не оставалось. На что еще она могла надеяться в этой жизни? Ближайшие двадцать лет стареть вместе с супругом? При этой мысли он и сам бы выбросился из окна.

Нет, так он не думал. Во всяком случае, не имел в виду. Однако ее будущее и впрямь розовым не казалось. И при этом…

Вдруг он повернул голову и глянул на свадебную фотографию, которая со дня их свадьбы стояла в рамочке на полке книжного шкафа и которую он уже много лет как бы не замечал. Черно-белый снимок, Ингрид в белом платье, он в костюме, сидят рядышком на качелях и улыбаются. Какой веселой парой они были! Он рассматривал ямочки на щеках у Ингрид, ее тогда еще округлые, мягкие щеки, сияющие голубые глаза — ничего общего с той согбенной, тощей фигурой с пустым взглядом и злобно поджатыми губами, которая теперь, ссутулившись, сидела в углу дивана над какими-нибудь мерзкими вышивками.

Куда же девалась его Ингрид? Молодая стажерочка, на которую заглядывалась половина мужского коллектива Шиллеровской гимназии? Он еще помнил, что в первые дни ее ни разу в глаза не видел, только слышал от других: «Знаешь, тут у нас появилась новенькая, она и очаровательна, и остроумна, и неглупа, говорит на нескольких языках» — все были в восторге. Правда, каждый добавлял: «Только не надейся, она никого к себе близко не подпускает». Да… Линде невольно улыбнулся. Когда он впервые ее увидел, на ней были замшевые брюки в обтяжку и ковбойские сапоги. Мог ли он представить себе сегодняшнюю Ингрид в ковбойских сапогах? Да еще в ярко-красной рубашке и индейских украшениях. Она похожа на жену индейского вождя, подумал он и сказал ей об этом на рождественском празднике.

— Могу ли я считать это комплиментом?

— Считайте это предложением выйти за меня замуж…

Такими они были тогда: свободными, непредсказуемыми, ничего не боялись… На Рождество предложение руки и сердца было, естественно, просто шуткой, но потом — как в дурмане, с развевающимися знаменами, полные жажды радости и наслаждений. Уже спустя несколько недель они отправились к родителям Ингрид, а летом отпраздновали свадьбу. И куда только они не ездили в первые годы: Венеция, греческие острова, Франция, Дания, Вена. Но и у себя на родине, раз в две недели на выходные, — во Франкфурт, на танцы, в боулинг, на вернисажи, в китайские рестораны, а на обратном пути они часто не могли больше ждать и ехали прямо на ближайшую парковку… Теперь же Ингрид говорила, что для нее работы Пикассо или современный балет слишком эротичны. Или эти ее гимны нежности. А в те годы, на парковках, она за нежности или беседу о кубизме послала бы куда подальше!