Том 7. Мать. Рассказы, очерки 1906-1907 - Максим Горький

Сколько красоты и силы было в твоих поисках справедливости, сколько честной крови пролито тобой в битвах ради торжества свободы! Неужели навсегда иссякла эта кровь?

Франция! Ты была колокольней мира, с высоты которой по всей земле разнеслись однажды три удара колокола справедливости, раздались три крика, разбудившие вековой сои народов — Свобода, Равенство, Братство!

Твой сын Вольтер, человек с лицом дьявола, всю жизнь, как титан, боролся с пошлостью. Крепок был яд его мудрого смеха! Даже попы, которые сожрали тысячи книг, не портя своего желудка, отравлялись насмерть одной страницей Вольтера, даже королей, защитников лжи, он заставлял уважать правду. Велика была сила и смелость его ударов по лицу лжи. Франция! Ты должна пожалеть, что его уже нет: он теперь дал бы тебе пощёчину. Не обижайся! Пощёчина такого великого сына, как он, — это честь для такой продажной матери, как ты…

Твой сын Гюго — один из крупнейших алмазов венца твоей славы. Трибун и поэт, он гремел над миром подобно урагану, возбуждая к жизни всё, что есть прекрасного в душе человека. Он всюду создавал героев и создавал их своими книгами не менее, чем ты сама, за всё то время, когда ты, Франция, шла впереди народов со знаменем свободы в руке, с весёлой улыбкой на прекрасном лице, с надеждой на победу правды и добра в честных глазах. Он учил всех людей любить жизнь, красоту, правду и Францию. Хорошо для тебя, что он мёртв теперь, — живой, он не простил бы подлости даже Франции, которую любил, как юноша, даже тогда, когда его волосы стали белыми…

Флобер — жрец красоты, эллин девятнадцатого века, научивший писателей всех стран уважать силу пера, понимать красоту его, он, волшебник слова, объективный, как солнце, освещавший грязь улицы и дорогие кружева одинаково ярким светом, — даже Флобер, для которого правда была в красоте и красота в правде, не простил бы тебе твоей жадности, отвернулся бы от тебя с презрением!

И все лучшие дети твои — не с тобой. Со стыдом за тебя, содержанка банкиров, опустили они честные глаза свои, чтобы не видеть жирного лица твоего. Ты стала противной торговкой. Те, которые учились у тебя умирать за честь и свободу, — теперь не поймут тебя и с болью в душе отвернутся от тебя.

Франция! Жадность к золоту опозорила тебя, связь с банкирами развратила честную душу твою, залила грязью и пошлостью огонь её.

И вот ты, мать Свободы, ты, Жанна д’Арк, дала силу животным для того, чтобы они ещё раз попытались раздавить людей.

Великая Франция, когда-то бывшая культурным вождём мира, понимаешь ли ты всю гнусность своего деяния?

Твоя продажная рука на время закрыла путь к свободе и культуре для целой страны. И если даже это время будет только одним днём — твоё преступление не станет от этого меньше. Но ты остановила движение к свободе не на один день. Твоим золотом — прольётся снова кровь русского народа.

Пусть эта кровь окрасит в красный цвет вечного стыда истасканные щёки твоего лживого лица.

Возлюбленная моя!

Прими и мой плевок крови и желчи в глаза твои!

Русский царь

…В Царском Селе принимают не очень ласково, но оригинально.

Как только я вошёл, меня окружила толпа жандармов, и руки их тотчас же с настойчивой пытливостью начали путешествовать по пустыням моих карманов.

— Господа! — любезно сказал я им, — я знал, куда иду, и не взял с собой ни копейки!..

Но они не обратили на эти слова ни малейшего внимания, продолжая ощупывать моё платье, обувь, волосы, заглядывая мне в рот и всюду, куда может достигнуть глаз человеческий. Приёмная, в которой происходило это исследование, была убрана просто, но со вкусом: у каждого окна стоял пулемёт, дулом на улицу, перед дверью — скорострельная пушка, у стен — стойки с ружьями. Обыскивали артистически, видно было, что люди занимаются делом не только знакомым, но и любимым. Я вертелся в их руках, как мяч. Наконец, один из них отступил от меня шага на три в сторону, окинул мою фигуру взглядом и скомандовал мне:

— Раздевайтесь!

— То есть — как? — спросил я.

— Совершенно! — категорически заявил он.

— Благодарю вас! — сказал я. — Если вы хотите меня мыть — это лишнее, я брал сегодня ванну…

— Без шуток! — повторил он, прицеливаясь мне в голову из револьвера. Это нисколько не удивило его товарищей, напротив, — они тотчас же бросились на меня и в один миг сняли с моего тела платье, точно кожу с апельсина. Начальник их снова молча и тщательно осмотрел моё тело и, когда, наконец, все убедились, что со мной нет бомбы и я обладаю шеей, вполне удобной для того, чтобы повесить меня, — сказали мне:

— Идите!

— А… одеться — можно?..

— Не нужно!

— Но, позвольте…

— Не рассуждать! Марш!

Двое из них, обнажив сабли, встали у меня с боков, третий пошёл сзади, держа револьвер на уровне моего затылка. И мы молча пошли по залам дворца.

В каждом из них сидели и стояли люди, вооружённые от пяток до зубов. Картина моего шествия была, видимо, привычной для них, — только один, облизывая губы, спросил у моих спутников:

— Пороть или вешать?

— Журналист! — ответили ему.

— А… значит — вешать! — решил он.

Меня провели в большую комнату без окон и с одной дверью, той, в которую я вошёл. В потолке горела матовая лампа, обливая комнату ровным, мутным светом. Под лампой стояла небольшая пушка, и, кроме неё, в комнате не было ничего. Эта скромная обстановка на месте роскоши, которую я ожидал встретить, не понравилась мне. В ней было что-то унылое, что-то отягчало душу мою невесёлыми предчувствиями.

— Нечего здесь рассматривать! — заметил мне конвойный с револьвером.

— Я вижу… — ответил я.

Мои конвоиры крепко привязали меня животом к дулу пушки, но руки оставили свободными. Затем один из них прицепил к замку пушки шнурок электрического провода с сонеткой на конце, отнёс его к стене комнаты впереди меня и там положил на пол. Его товарищи ощупали верёвки, соединявшие меня с дулом.

— Руки вверх! — скомандовали мне.

Я поднял руки. Все трое обошли вокруг меня и исчезли. Заскрипела дверь сзади меня. Кто-то спокойно сказал:

— Готово!

Наступила тишина. Я чувствовал, как на голове у меня растут волосы. Сталь пушки, упираясь мне в живот, распространяла по всему телу дрожь холода. Голые стены с трёх сторон угрюмо смотрели на меня. Я думал: «Неужели это последнее моё интервью?»

И мне становилось скучно при этой мысли. Мне захотелось опустить руку и погладить сталь пушки, как гладят собак…

Но в это время под полом, впереди меня, раздался странный шум — как будто кто-то вздыхал глубоким вздохом усталости. Один из квадратов пола вдруг исчез, в отверстии явилась небольшая рука и быстро схватила сонетку. И вслед за нею передо мною выскочил из-под пола, как пробка из бутылки, сам русский царь со всеми своими титулами и весь в железе.

От неожиданности я вздрогнул, и рука мои опустились.

— Руки вверх! — раздался тревожный голос царя.

Я увидел, что палец его готов нажать кнопку сонетки, и мои руки взлетели к потолку, подобно крыльям мельницы под ударом вихря.

— Вот так! — сказал царь, и на лице его отразилось нечто подобное улыбке. — Когда Мы видим руки подданного около карманов, Нам кажется, что он хочет бросить в Нас бомбу, даже тогда, когда он намерен дать Нам рубль…

— Ваше величество! — сказал я, — со мной нет карманов…

— Да, да! Мы видим, — ответил он, — но всё же держите руки вверх… Люди стали так же изобретательны, как и злы…

— О да, ваше величество! — искренно согласился я.

— Вас не очень стесняют эти маленькие предосторожности, принятые для охранения Нашей жизни? — спросил он.

— Нет! Не беспокойтесь, пожалуйста!.. Я привык… — отвечал я ему, не сводя глаз с его пальца, лежавшего на кнопке сонетки. Ничтожное движение одного сустава — и мне в желудок высыплется из жерла пушки штук триста картечи. Ожидая каждый миг такого угощения, — невольно делаешься галантным.

— Как видите — Нам самим не очень удобно, но Наш долг перед богом приказывает Нам страдать! — сказал он, грустно качая головой.

Весь с головы до ног закованный в броню, подобно древнему рыцарю, он, как все властители народа в наши дни, сидел на троне из штыков. Но костюм его был слишком тяжёл, и трон не казался прочным. При неосторожных движениях царя штыки колебались, угрожая развалиться, и он неловко балансировал на них.

— Мы читали ваше интервью с Василием Фёдоровичем, королем Германии и братом Нашим, — заговорил царь, мечтательно полузакрыв глаза. — Вот король! Он король даже тогда, когда у него расстроен желудок… А Мы не можем сказать это про себя! — вздохнув, прибавил он и поднял наличник шлема тщательно вымытой левой рукой, потом достал откуда-то из-под брони бумажку и, бегая по ней глазами, — заговорил: