День рождения женщины средних лет - Александр Кабаков

Итак, я присел на ступеньку.

Жарко, пробиваясь сквозь уже нагретые кроны каштанов (дело было на Украине, не в Украине, прошу заметить, а именно на), светило солнце, и ступенька, выщербленная, даже полуразвалившаяся, была теплой. По асфальту ползли колеблющиеся тени листьев. Не оглянувшись, сбежала по ступенькам, чуть вибрируя, филологическая подруга по прозвищу White Horse (по имени продававшегося по семь восемьдесят никому не известного виски, а также в связи с цветом волос и общими размерами). Стало совсем жарко, и я потерял сознание.

В бессознательном состоянии я увидел всё, что должно было произойти и произошло потом: бульвар Сен-Жермен, поблизости от которого мое французское издательство, президента на БТРе с трехцветным флагом, прелестную, горько плачущую женщину и себя, тоже плачущего, но из-за сиротства, и дергающийся ствол крупнокалиберного, и обложки, и милые, нежные лица, и взгляд – неописуемый...

Это было единственное настоящее сверхъестественное событие в моей жизни. Оно объяснялось температурой под сорок два – мы всем курсом сдавали кровь на донорском пункте, шприц был грязный, я заразился болезнью Боткина (инфекционной гепатит). Полгода не пил!

И всё сбылось.

Так что неудачи реформ – это отчасти по моей вине.

Трагедия в том, что всё расходуется, неразменного пятака нет, и кончается, кончается, сходит на нет единственный твой визит к живым.

Прелесть начала полностью поглощается горечью и отчаянием эпилога. Влюбленностъ стремительно летит к раздражению, раздражение – к усталости, это нельзя остановить. Идиотское пожелание – мгновение, зараза, остановись, ты же так прекрасно, тормозни, застынь, полюбуйся на себя в зеркало – вылилось в фотографию и стопкадр. Жизнь катит дальше, варикозные вены ломают кайф телесной близости, друзья уходят в отдельную жизнь, обещающую продление счастья, бесконечный пролог, но неумолимые законы композиции не велят тянуть вступление больше чем на пять процентов общего объема. Умная и глубокая вводная лекция продолжается рутиной подробной информации, делается скучно и пыльно. Сияющая весна мгновенно переходит в липкую жару, в мусор лета.

Боже, ну почему же всё так скоротечно?! Вчера, вчера еще мама велела надеть брюки гольф с застегивающимися под коленом манжетами, шелковую тенниску и сидеть тихо, ждать, пока соберутся все, чтобы идти в гости, где, вероятно... Впрочем, что ж вспоминать... Прошло сорок пять лет, не навспоминаешься уже.

Да и зачем так далеко? Вот пять лет назад... нет, уже шесть... лихорадочно брился, чувствуя, что сейчас перестараюсь и вместо красоты будет лишним порезом больше; с сомнением рассматривал рубашку – сложенная в сумке, она не расправлялась, но, может, складки на груди уйдут под пиджак; шел, легкий, слегка в истерике, туда, где начиналась новая жизнь как заслуженный итог старой, где ждали, чтобы сказать приятное; и делал даже перед самим собой вид, что так и надо, что жить хорошо уже привык... Или год назад – светило солнце, по лугу бродили удивительно милые люди и, если присмотреться, прищурившись против света, можно было найти обращенное только к тебе сияние...

Впрочем, что это донимаю я вас, любимый мой читатель и любимая моя читательница, собственными и вполне для вас невнятными воспоминаниями? У вас и свои есть такие же. Счастье, испарившееся, как лужа после короткого дождя, перешедшего в душный и влажный зной. Любовь, отпавшая, как корочка с царапины.

Мы никак не можем примириться, что прелесть пейзажа только в его сезонности и молодая зелень хороша только тем, что она загустеет, подсохнет, покроется июльской гарью, зажелтеет и, пожухшая, уйдет в ноябрьскую грязь. Что молодость хороша исчезновением и самая тонкая, прозрачно-розовая кожа привлекательна быстрым увяданием, маячащей очень близко сеточкой мелких морщин.

Не останавливайся, мгновение, не надо. Сменяйся новым, таким же конечным, улетай, чтобы оставить сожаление. Грусть прекрасна, это муаровая подкладка счастья. Был такой классический американский фильм, режиссер Билли Уайлдер, – «Лучшие годы нашей жизни». Я бы обязательно, если б умел, снял бы что-нибудь под вечным продолжением этого названия: «Прошли».

Горестный процесс взросления заканчивается у всех в разном возрасте, но одинаково: «Родные и близкие, подходите прощаться...»

Вплоть до этого даже самые серьезные люди не могут считаться окончательно взрослыми – достаточно посмотреть трезво на многие человеческие занятия, чтобы это понять. Лысые и седые мальчики и девочки ведут бесконечные игры. Признайтесь себе: ведь и сегодня взрослыми вам кажутся другие, а вы только притворяетесь, становитесь на цыпочки, чтобы не выгнали с вечернего сеанса, чтобы просочиться в толпе мимо объявления «До шестнадцати...».

Но процесс всё же идет. Медленно и почти незаметно нечто стекленеет внутри, где-то в области сердца, там, где находится душа. Возникает какая-то дополнительная твердая и гладкая оболочка, по которой всё скользит и скатывается, скользит и скатывается. Быстрей и быстрей. К полной взрослости.

Свободный день раньше длился не меньше месяца, между яростно солнечным утром и темнолиловым вечером умещалась жизнь – с знакомствами, иллюзиями и разочарованиями, заботами и отдыхом, драмами и их развязками. Вечером начиналась еще одна жизнь, не менее длинная и совершенно другая. Между зимой и летом проходила вечность, это были разные эпохи. На ялтинском или сухумском пляже современники и очевидцы иногда припоминали какую-нибудь гололедно-слякотную историю из минувшей зимы, их слушали недоверчиво, как мемуаристов. Цветение сирени и выезд курса на картошку не имели конца. Внутри каждой вечеринки развивались многие сюжеты с кульминациями и завершениями – не говоря уж о том, что одна только подготовка к вечеринке была равна пятилетке с напряженным трудом, выходом из графика и, в конце концов, всё же с перевыполнением плана.

И всё задевало, царапало, проникало вглубь. Солнце прожигало насквозь, дождь и снег шли сквозь кожу, как сквозь незаконченную крышу, только что прочитанная книга содержала окончательную мудрость, а девочка, оставшаяся ждать другого трамвая, была так хороша, что следовало день за днем после этого, неделю, месяц, выходить в то же время, топтаться на остановке, пропуская свой пятый и надеясь, что вот сейчас она прибежит к ее тринадцатому, и дождаться... Всё продирало по живому.

Потом зажило, заросло, мелкие шрамы огрубели, и внутрь уже ничто не проникает. Некоторые, отчаявшись, испытывают прочность нажитой брони пулей, но это уже зря: если больше ничего не берет, то незачем трудиться, процесс и так уже закончен.

Лучше попробовать по-другому. Например, найти в сиреневой охапке пятерочку и медленно, бессмысленно глядя перед собой, съесть ее. Пока вы будете жевать, время остановится. От резкого торможения его колеса прыснут искрами, а потом закрутятся назад, медленно, быстрее, еще быстрее... Твердая заслонка души с едва слышным звоном распахнется... Жизнь прорвется в вас, заполнит целиком, как бывало...

Сирень-5 – качество, проверенное временем. Целый лепесток бесплатно.

Однажды уже написал: жизнь длинная, а проходит быстро, – теперь сформулирую наоборот: жизнь короткая, а тянется долго. И это тоже справедливо, и этому тоже есть масса подтверждений.

Самые очевидные из них – опять же изменения в материальном мире, которые укладываются в одну, даже еще не совсем завершенную биографию. Например, мою.

Когда я пришел на преддипломную практику в ракетное КБ, основным техническим орудием инженера была счетная машинка «Рейнметалл». В зале нашего отдела стоял непрерывный грохот их носящихся взад-вперед кареток, но некоторые консерваторы, мой начальник сектора к примеру, еще предпочитали логарифмические линейки, торчащие из нагрудных карманов. Линейки были в основном гэдээровского производства... Электронно-вычислительная машина М-20 занимала несколько объединенных комнат, дело с ней имели специалисты, обычные же конструкторы программирование осваивали опасливо и с трудом. Колоды перфокарт – с мелкими прямоугольными дырочками и срезанными углами – на просвет (так определяли асы правильность набивки программ) были похожи на светящиеся ночными окнами кварталы пятиэтажек...

Тут бы надо вспомнить нынешнего знакомого, пятилетнего мальчика, еще плохо выговаривающего «л», но управляющегося с семейным «макинтошем» лучше отца, некогда кандидата физмат наук, а нынче небольшого банковского служащего, – но что об этом говорить...

Где те «рейнметаллы» и перфокарты? Этот мальчик никогда их не увидит, и я никогда их не увижу – молодость свою...

Да бог с ними. А где «москвичи» с деревянными кузовами-фургончиками для развозки мороженого?.. Где само то мороженое в картонных стаканчиках с воткнутой закругленной щепкой?.. Где жестяные подстаканники с выдавленными высотками и собачьими профилями?.. Брючные черные пуговицы и подтяжки для носков?.. Янтарные мундштуки и фетровые заготовки-колпаки для дамских шляп?.. Керогазы с бьющимся в слюдяном окошке розовым пламенем и приемники «Звезда» из красной пластмассы под перламутр, с динамиками, скрытыми за узорчатой рогожкой?.. Кожимитовые подметки и книги – я их уж вспоминал – с вынесенными на отдельные листы цветными иллюстрациями под папиросной бумагой?.. Калоши с рваной сзади от вбивания ботинок красной байковой подкладкой и цветные сеточки, прикрывавшие колеса велосипедов?.. Ткани «метро», «ударник», ратин, креп-жоржет, креп-сатин?.. Оркестры в фойе кинотеатров?.. Дачный волейбол через сетку на мягкой старой сосновой хвое и отправление поезда под «всё гляжу, всё гляжу я в окошко вагонное, наглядеться никак не могу»?.. А обувь, сшитая на заказ?.. Впрочем, обо всем этом можно писать отдельно.