Город с названьем Ковров-Самолетов - Наталья Арбузова

Долго ли, коротко ли – приехал на Сретенку. Его ключ не открыл двери. Позвонил, заспанная старенькая хозяйка в капоте нескоро открыла, поглядела на него с удивленьем. Он рассыпался в извинениях, вышел из подъезда. Доплелся до Чистых Прудов, сел на скамейку поближе к домику лебедя и заснул тяжелым сном. Во сне он видел Сильфиду. Она объясняла ему терпеливо, что никто его не обманывал. Все это можно толковать по-разному. Ему было даровано не тридцать лет жизни, а без малого четыре счастливых месяца, которые стоили половины жизни. И на том спасибо. После таких счастливых дней не жалко и умереть. Потом поцеловала его и взлетела, и лебедь взлетел за ней, а Нестреляев остался. У Нестреляева во сне сжалось сердце. Ему показалось, что она тоже из небесных властей, из тех, что вводят нас во искушенье. И лебедь, должно быть, с ней заодно.

Но когда он проснулся, будто от внезапного толчка, лебедь на плаву простодушно чистил перышки, как в тот первый день. А Сильфида – вон она выходит с сумкой из подъезда, только что-то опустила голову, на нее не похоже. Идет к булочной. Нестреляев незаметно дождался у порога ее выхода, взглянул ей прямо в лицо и спросил: «Черный мягкий?» Она тоже взглянула ему в лицо и ответила приветливо, но без улыбки: «Мягкий». У нее опять был этот легко узнаваемый вид mal-aimé. Даже загар пропал, будто они не лежали на песчаных отмелях под холодным северным ветром. Нет, она не из тех, издевающихся над смертными. Она такая же жертва. Нестреляев пошел на территорию своей любви, к Эйнему на стрелку, стараясь не горбиться и напевая с настоятельной жалобой в голосе: «Wer nie sein Brot mit Tränen ass…» Тоска не дала себя убаюкать и росла, как змея под колодой.

На стрелке околачивался бравый чугунный Петр. Нестреляев любил его – русскую силу и славу – в любом обличье. Так нет же, приколота ехидная записка: вас де тут не стояло. И впрямь не стояло, когда они с Сильфидой тут стояли. Где тут было ему, здоровенному, поместиться. Вся площадка была занята их необъятным счастьем. Стояли-ворковали, обтекаемые с двух сторон рекой, как бездумной летой. Лето было в начале и ночи светлы. Теперь, в конце августа, день стремительно пошел на убыль, а нестреляевская жизнь вразнос. Пропади все пропадом. О работе Нестреляев вообще не вспомнил. Хоть трава не расти. Сюда, на стрелку, приползет он, как раздавленный медным всадником Евгений, после долгого одинокого шатанья по улицам с тяжким бременем горя за пазухой. Здесь упадет вниз неузнаваемым лицом. Здесь найдут его и похоронят ради Бога.

Долго текла река, рябила серыми волнами и походила на старую стиральную доску. Под мостом Мирабо тихо Сена течет и уносит нашу любовь. Пришла другая пара, Нестреляев освободил место счастливым и незаметно перекрестил их. Ушел, дошел до метро Полянка. Вот оно, а тогда, в счастливые дни, его тут не стояло. На Ордынке, на Полянке тихо музыка играла. Сейчас дул ветер, и время трудно прорывалось к рубежу тысячелетий, ломая хребет Нестреляеву.

Возле метро он остановился и задумался, куда ж ему ехать. К этому дьявольскому внутреннему интернету у него больше не было доверия. Все же запросил для проверки, где он сейчас живет. Ответа не последовало. Его отключили от сети. Что ж, удивляться нечему. Кончен бал, потухли свечи. И денег в кармане что-то не находилось. Должно быть, растряс, бегая от рока. Потоптался возле контролерши и тихо промямлил, что забыл дома кошелек. «Ладно, иди уж», – разрешила та с покровительственной интонацией. Нестреляев обратил вниманье – пока еще пятачки. Поехал на Сокол.

На Соколе, как и тогда, в его весенний пробег по сцене, наблюдалась мешанина времен. Мороженое без понятия лезло ему на глаза – сугубо доперестроечное. Перед метро заслоном стояли баркашовцы с кокетливо заплетенной русской свастикой на рукаве – протягивали черные брошюры. Нестреляев пугливо шарахнулся. Кричащий пережиток кумачовый лозунг дразнил робкую еще церковь с перил по-генеральски солидного дома. Во дворе его зюгановский агитатор собрал просоветски настроенных пенсионеров и уж переходил от иносказательных псевдонародных фраз к привычному райкомовскому словарю. Нестреляев нырнул в подъезд.

Что ключ не открыл двери, он тоже не удивился. Позвонил, вышел угрюмый Пашка Тигролапов. Не стал тратить слов на Нестреляева, а просто спустил его с лестницы, причинив ему столько мелких травм, что потянуло бы на хороший бюллетень. Сил сопротивляться не было – и то не диво. Нестреляев вышел на улицу пошатываясь. Поглядел – пейзаж сменился за те пять минут, что он провел в подъезде. Видно, Пашка мощным ударом окончательно стряхнул градусник времени. Лозунг с крыши спал неряшливыми клочьями, как слезшая обожженная кожа. Побелевшая церковь охорашивалась, поблескивая нарядным крестом. Кругом стоял какой-то шорох, будто железо с шумом перемагничивалось. Нестреляев в последнем проблеске всеведения услыхал – это мировоззренье в приученных к единомыслию головах дружно разворачивается на диаметрально противоположное. Все, установилось. Нестреляев покосился для проверки в тарелочку с деньгами у мороженщицы. Разночтений быть не может. На дворе сретенье второго тысячелетья с третьим. Наш горемыка расставил все точки над i и потащился в свою отдельную квартиру возле Серебряного бора. Только сейчас ему туда совсем не хотелось.

Пошел, прижимаясь к церковной ограде. Ты можешь по траве зеленой всю церковь обойти. Выскочил почему-то на середину площади. Водитель 100-го автобуса притормозил круто, с визгом, и вылез бить Нестреляеву морду. Но, увидавши выраженье этой морды, оставил свое намеренье, только высказался от души. Нестреляев убрался с мостовой, сел в 61-й троллейбус и вырубился. Спохватился возле Карамышевского шлюза, сошел. Потом машинально сел на вовсе редкий 243-й автобус, заехал на остров Мневники. Вышел у заброшенной, невероятно длинной сукноваляльной фабрики. Нарочно пошел дорогой, с которой и свернуть-то некуда, между проломами в фабричной стене и заросшим, тинистым рукавом реки. Может, кто убьет, возьмет грех на душу, и топиться не придется.

И впрямь вышел из-под осыпающихся штукатуркой потолков человек страшного вида, с распухшей битой губой. Нестреляев покорно остановился. Но тот сказал миролюбиво: «Вселяйся, бог с тобой, всем места хватит». Это был явный знак того, что где-то там наверху нестреляевская смерть пока что не санкционирована. Надо влачить жизнь дальше. Вон его ангел-хранитель мелькнул впереди на тропе. Нестреляев тихо выбрался с осыпающегося берега на открытое место, где зловонно горел вывозимый со всего района мусор. Посмотрел на огороды в излучине реки. Солдаты уж копали раннюю картошку и пекли тут же на мусорных кострах. Дали и ему – сытые сюда не заходили. Дожевывая картошку, Нестреляев подходил к автобусной остановке.

Из городской деревни Терехово к столбу с табличкой высыпало гулянье. Автобус все не шел. Женщина за сорок, приплясывая, очень артистично спела целый триптих частушек. Часть первая, 7–8 куплетов – похвала себе:

Меня мамка уродила

Да во середу.

Я и с заду хороша,

Да и с переду,

потом похвалила каждую часть своего тела в отдельности. Часть вторая – поношенье мужа, тоже 7–8 частушек:

Меня мамка выдавала,

А я просто не могу.

А я выйду при народе,

Откажуся на кругу,

и дальше почленно охаяла его. Часть третья, наиболее традиционная и соразмерная первым двум – восхваленье миленка. Потоптались, не дождались и убрались допивать. Тоска опять высунулась из бурьяна.

Вот и единственный на маршруте 243-й автобус пустым вертается назад. За ним послан. Нестреляев сел и был неукоснительно доставлен на улицу Народного Ополченья. Очнулся перед дверью своей одиночной камеры, в которую превратилась некогда любимая нора.

Эту дверь его ключ открыл. Берлога все-таки проявилась в прежнем своем качестве. Дома стены помогают. Книги со всех стеллажей стали что-то тихо говорить Нестреляеву, я даже не слыхала, что именно, но, верно, что-то утешительное. Нестреляев махнул им рукой помолчать, сел зализывать рану и думати думу.

В открытое окно дышала грозовая мгла. Психически неустойчивое рабочее население хрущевки было определенно беспокойно, усталость не могла угомонить его. Домывала балкон женщина, вдосталь наломавшаяся черной работы за день и начало душной ночи. Заискивающе спрашивала глубину своей единственной комнаты: «Валерочка, правда, хорошо, когда дома чисто?» Валерочка молча пыхнул в темноту дымом хорошей сигареты. С другого балкона послышались пьяные мужские всхлипы. Внизу кореши тузили друг друга и сбивчиво уговаривали балкон: «Саша, не расстраивайся. Саша, отопри». Затрещало дерево – полезли битый небитого утешать. Благополучно влезли, и голоса ушли в глубь квартиры. Сна на всех не хватало. Все же четверть часа Нестреляеву досталось. Ненадолго провалившись, он увидел анджейвайдинский канал, решетку в конце наклонно идущего зловонного тоннеля и над нею надпись: no exit. И скорее вон из такого сна в жесткую бессонницу.