«…Их бин нервосо!» - Дина Рубина

Игорь мгновенно перебивает:

– Они вошли и отняли табурет, потому что опознали в нем табурет тети Симы.

Переждал, как всегда, когда я нервно отхохочусь (естественно, я представила, как соседи выдирают табурет из-под ног заторможенного юмориста, и как тот повисает в петле), и закончил со вздохом:

– А что, это было бы вполне по-еврейски…

Вообще, к парадоксальным чертам еврейского национального характера он относится с философским смирением, с глубинным пониманием истоков, причин и следствий. И, конечно, с присущей его мировоззрению «беспощадностью любви», которая так шокирует и даже отталкивает людей недалеких… Однажды мы с ним обсуждали эту извечную еврейскую «жестоковыйность», извечную страсть к противостоянию, противоборству, и – национальное умение организовывать противоборство на ровном месте. В тот раз, помнится, обсуждали кого-то из наших именитых «отказников» да сионистов, тех, кто сидел по советским тюрьмам и лагерям, а приехав в Израиль, с не меньшим пылом включился в борьбу с местными властями. Они и между собой здесь воюют, создают разнообразные «русские» партии и радуют читателей газет яростными сварами и открытыми письмами друг другу, правительству и идеологическим противникам. Помню, я высказала предположение, что будучи во всем остальном вполне заурядными людьми, эти прославленные борцы с режимами отковали себе биографию именно вот этой неуемной еврейской жестоковыйностью.

– Да… – сказал Игорь задумчиво. – Генетическая потребность в борьбе. Причем, не в абы какой. Хотят, чтоб им бедро ломали… (он, конечно, имел в виду праотца Яакова, который с самим Богом боролся) – усмехнулся и добавил: – А никто не ломает!

В человеческих отношениях его отличает такая внутренняя свобода, что многие, кому приходится соприкасаться с ним, не в силах этой свободы ему простить. Ведь мало кто может позволить себе жить так, как хочется. А Губерман позволяет. Он, который постоянно хлопочет о судьбе рукописи какого-нибудь старого лагерника, устраивает благотворительный вечер, чтобы помочь деньгами какой-нибудь российской старушке, чьей-то позабытой вдове, дочери, внучке, – он, который, ни минуты не трясясь над своим литературным именем, может написать предисловие к книжке начинающего и никому не известного поэта, – он позволяет себе игнорировать торжественные банкеты, премьеры, презентации, высокопоставленные тусовки, личное приглашение на вечер известного писателя.

– Да, он и меня пригласил, – заметил Игорь на мое сетование о том, что, вот мол, придется идти и терять вечер. – Но, к счастью, я в этот день страшно занят. Правда, пока еще не знаю – чем…

В то же время он удивительно снисходителен и подчеркнуто вежлив, когда имеет дело со своими читателями, особенно пожилыми.

Не так давно мы с ним случайно столкнулись у входа в Иерусалимский общинный дом. Тут же всплыли какие-то темы, которые надо было обсудить, что называется, не отходя от кассы. Подниматься по крутой лестнице на третий этаж было неохота, мы и сели тут же, на ступенях, в подъезде.

И все наши читатели и слушатели, заходя в подъезд или спускаясь сверху, словно бы спотыкались о нас. А один, седовласый, осанистый, действительно споткнулся и сказал:

– Господа, какой пример вы подаете общине! Если уж такие люди сидят прямо на ступеньках, как бомжи… Куда ж остальным садиться?

Игорь сказал вежливо:

– Да вы не волнуйтесь. Никто, кроме нас, сюда и не сядет.

Господин ушел, но вскоре вернулся, сияя:

– А у меня идея возникла! Вот если б организовать вечер юмора, да чтоб вы оба на нем выступили. А? Замечательная идея?

Губерман сказал:

– Боюсь, ничего не получится. Я сейчас пишу трагедию. Сюжет, леденящий кровь. Так что какой там юмор! Видите, я и улыбаюсь с трудом.

…Вечером он позвонил. Голос ликующий.

– Слушай, ведь это был замечательно найденный ход! Сейчас мне звонил какой-то менеджер, насчет очередного идиотского вечера юмора. Я так и сказал – пишу, мол, трагедию, такую страшную, что вот сегодня рассказал сюжет одной известной писательнице, она со страху уписалась. И представляешь – он поверил!

Поскольку и у меня, и у Губермана основной заработок – это поездки и выступления, наш разговор часто напоминает беседу двух детей лейтенанта Шмидта: «Вы мне дайте Среднерусскую возвышенность! – А не дать ли тебе еще Мелитополь впридачу? Или Бобруйск?!»

– Говорят, в Назарет стоит поехать, – сообщаю я деловым тоном. – Город хлебный. Публика хорошая, книги раскупают.

– В Назарет, в Назарет! – подхватывает он с энтузиазмом. – Обязательно поеду, выступлю. Правда, до меня там уже выступал один еврей… – и повторяет мечтательно: – Назарет туманной юности…

Есть в жизни Игоря Губермана одна особенно пламенная страсть, которую нельзя не заметить, едва переступив порог его квартиры: все стены завешаны картинами, рисунками, дощечками, все полки уставлены разнообразными фигурками, скульптурками – короче, всем тем, по поводу чего он говорит тающим голосом: «Это же счастье!» – и вот в этом-то случае абсолютно искренен.

(Кстати, эту свою любимую фразу он произносит в разных случаях по-разному. Тысячеликий – не сосчитать оттенков голоса и выражений при этом лица. В буфете радио «Кол Исраэль», где мы втроем – Игорь, Саша Окунь и я – мирно попиваем пиво после записи передачи, к нам подсаживается одна надоедливая дама-журналистка и начинает уговаривать вступить в какой-то вновь созданный фонд поддержки чего-то. С большим воодушевлением рассказывает – сколько известных людей уже вступило в этот фонд и сколько миллионеров обещали свою поддержку…

Игорь кивает, разливает в стаканы остатки пива, и говорит даме тепло и серьезно: «Это же счастье!» – одновременно кося на нас хитрым своим черным глазом.

Или звонит ему общая наша приятельница, уговаривая поехать семьями на Крит. Там сейчас не жарко. Покупаемся, позагораем, в знаменитом Лабиринте погуляем…

– Это же счастье! – энергично подхватывает Игорь, которому совсем не хочется никуда ехать. – Лабиринт! Наконец-то я потеряюсь!

Но вот когда он стоит перед расставленными на полу, на диване, на стульях новыми картинами, рассматривая каждую, отходя, наклоняясь поближе, переходя с места на место… Когда глаза его горячечно блестят и он бормочет:

– Ай-яй-яй… вон то дерево, а! А та баба в красном…! А этот вот кусочек неба… Это же счастье, старик! – тогда в его голосе звучит неподдельная радость, неподдельная страсть коллекционера.

– Старик, ты помнишь, что приближается мой день рождения? – спрашивает он Бориса как бы шутливо. Но это та шутка, в которой львиная доля правды.

И вот Борис предложил ему позировать для «портрета Игоря Губермана». Тот сначала обрадовался – сказался обалделый коллекционер, – но, когда выяснилось, что придется позировать – приезжать и терять часа по три-четыре, немного скис. Уже на второй сеанс брел – я видела из окна – как из-под палки. Однако, когда на стук я открыла дверь, сработала его привычка к постоянному, неистощимому дивертисменту. Он стоял навытяжку:

– Натуру вызывали?

Звонит через пару дней, спрашивает: – Ну, как продвигается портрет? Уже подмигивает?

В один из этих дней, когда он уже «отсидел свое» для портрета, мы сели обедать, и он пожаловался, что вот, должен торопиться домой на встречу с неким деятелем церкви, который допекает его просьбами поучаствовать в празднествах, посвященных 2000-летию христианства. Игорь отбрехивается, говорит, что принадлежит другой конфессии, но тот вцепился, как клещ, и вымолил по крайней мере встретиться. Свидание через полчаса, так что, вместо того, чтобы радостно выпивать с друзьями, он должен немедля ехать.

Делать нечего, торопливо обедаем…

Я наливаю Игорю чай и собираюсь положить сахару. Спрашиваю: «Тебе сколько ложек?» – и одновременно с вопросом кладу три. Он в это время отвечает: «Две.» И увидев мое замешательство: «Ничего-ничего, я одну выну.»

Потом встает из-за стола, направляется в прихожую, прощается… но вдруг быстрым шагом возвращается и наливает в свой бокал еще вина:

– Я, пожалуй, выпью, – говорит он с выражением отчаяния на лице. – На свою Голгофу я пойду с рюмкой!

Он любит лишний раз щегольнуть юбилейным возрастом. Думаю, это – от стойкого внутреннего ощущения непобедимой душевной молодости. Любопытен, как подросток. Поэтому не прочь пококетничать своей мифической старостью.

Встречаю его на радио. Он, как всегда, с какой-то потрепанной кожаной папкой подмышкой. Вообще, его пренебрежение одеждой и внешним видом – тоже уже легендарны.

– Тебе надо купить сумку через плечо, – замечаю я ему.