Инка - Улья Нова

Инка уже не уверена, ждет ли ее мистер латино или обиделся и ушел. Инка шепчет: «Еловый чай», стараясь незаметно стереть слезу со щеки. Писсаридзе покачивается в кресле, переворачивает страницу, тянется за сигаретой и замирает, ожидая, что Инка поднесет зажигалку. Но Инка летит в каньон обиды, приходится Писсаридзе шарить в карманах пиджака и недовольно чиркать самому. Огонь вспыхивает синим и золотым, останавливает наполовину скатившуюся по щеке соленую морскую слезу, лисий хвост огня дрожит и освещает Инкино забытье. Писсаридзе нервно дымит, ему и невдомек, что здесь, рядом с ним Инка начинает обретать себя, она находит себя, ссутуленную возле кресла хозяина, замечает, что правый шнурок ее кеда развязался, а юбка съехала набок. Судорога самообнаружения сводит ее челюсти, желваки, как испуганные мыши, начинают метаться. Она обретает себя, напрягает все мышцы и уносится вон из каньона, избежав удара о дно. Спасенная, она облегченно вздыхает, и тут же ее язык оживает, обретает подвижность и начинает щебетать Писсаридзе на ухо всякую околесицу. Кто может устоять против такого бойкого оружия. Писсаридзе смеется, а это уже кое-что, Писсаридзе откладывает неудавшийся буклет в сторону, чавкает и дымит, довольный, ведь в сравнении с этой худосочной, выжатой девчонкой его дочка – просто красавица. «Ну ладно балаболить, иды, завтра все виправищщщщь». Не чувствуя под собой ног, Инка уносится из кабинета босса, позабыв исцарапанные странички у него на столе. Она вся – пламя, она рвется из офиса в город, она горит самообнаружением, ее языки – золотые, синие и рыжие, как лисья шерсть. Уаскаро, Уаскаро, только бы ты сегодня, именно сегодня дождался меня, только бы ты увидел, какая я, когда оживаю.

У моста через водоотводный канал, где летом из воды вырываются фонтаны, словно там отдыхает маленький кит, стоит Уаскаро, его бесстрастное лицо в позолоте фонарей, его губы шепчут заклинания, упрямо и настойчиво. Чем дольше Инка не появляется, тем ближе сдвигаются его брови, тем суровее его лицо. Кто такая, эта Инка, почему она сильнее его воли, почему на нее не действуют его слова, ведь даже несколько машин занесло не в тот поворот, а многие люди повстречали в городе тех, кого уже и не ожидали увидеть, все сгустилось, все подчинено, только Инка свободна, появится или нет, неизвестно.

Все суровее лицо Уаскаро: тучи заслонили светило. Его взгляд скован льдом: она хитрее, чем кажется, эта Инка, дайте еще хоть раз взглянуть, что она таит в себе. Когда Уаскаро впадает в задумчивость, множество складок сетью набегает на его лицо. От этого черты его становятся сумрачными, лишаются выражения, оборачиваются внутрь. И тогда древность, ровесница серых, полированных стихиями камней, выглядывает сквозь его черты, дышит, превращая в лик настоящего идола, что вырезан из подручного материала – камня, дерева или кости. Нарисовать его портрет в такие минуты – пара пустяков, несколько умелых, четких штрихов, и готово: широкие скулы, хваткие раскосые глаза, тяжелый подбородок, гордый, открытый люб. Плюс сорок с лишним косиц, падающих на плечи лучами.

Инка объята огнем, она – шаровая молния, она – солнце в миниатюре, еще никогда не чувствовала ничего подобного, взъерошенная, в перекошенной юбке и мятом пальто несется, волнуясь, ждет ли ее Уаскаро, не ушел ли он.

«Уаскаро, Уаскаро, я тебя ни капельки не боюсь, кто бы ты ни был, какая разница, все равно я уже здорово сохну по тебе». Инка несется, ловко маневрируя среди людей, она вся в огне: синие, золотые, лисьи лоскуты огня вырываются из ее глаз, из ее ноздрей, шипят, искрят и жалят зазевавшихся, медлительных прохожих.

Вон он, Уаскаро, стоит, перебирает бусы из кофейных зерен, лицо его такое строгое, словно кто-то вытер ноги об его тень и унес ее с собой. Его губы шевелятся, его косицы, его плечи – позолочены, он – каменное изваяние, и нет никого прекраснее, никого загадочнее. «Уаскаро, Уаскаро, ты можешь ускользать и дичиться меня, но когда-нибудь я все равно затащу тебя на крышу загорать и оближу тебя, как волчица-мать своего щенка, когда-нибудь я сорву кофе с молоком твоего поцелуя». Все это слишком отчетливо читается на Инкином лице, в ее сияющих глазах, на ее пылающих щеках, в ее полнокровной, сочной улыбке, в ее крылатой походке. Ни волочащийся по земле шарф, ни скособоченное мятое пальто, ни тертая ветхая сумка, ни выцветшие бордовые кеды – не способны затмить полноту ее самообнаружения, не способны снизить глубину ее жадного, радостного вдоха и прерывистого, резкого выдоха.

Уаскаро наконец выхватывает Инку из толпы, от его зорких глаз не укрылось ее пламя, перемена так ощутима, что Уаскаро в замешательстве теребит нитку бус. «Инка, Инка, я думал, ты будешь моей преданной ученицей, я надеялся научить тебя всему, что умею, и уйти на покой, но зачем глаза твои так горят, зачем щеки твои пылают, зачем твоя сумка-бык умиляет меня. Ты летишь ко мне, не замечая, что тебя сдувает ветер. О какой любви тут может идти речь?! Инка, Инка, это мне надо учиться у тебя так умилять, даже когда горишь…»

А Инка уже совсем близко, ее благодарный клич несется над толпой, задевая макушки. В ответ лучики-морщинки намечаются у глаз Уаскаро, улыбка прерывает его задумчивость, он сжимает Инкину руку и целует воздух над ее щекой.

И вот они снова вместе, отправляются на прогулку по Океану Людскому, вместе уплывают, хоть на пару часов, каждый от своих берегов. Вечер украсил улицы ожерельями лампочек, в позолоте света иначе, броско, брачно выглядят набедренные повязки рекламных плакатов, тяжелые мерцающие щиты-серьги, кольца и браслеты вывесок, массивные, яркие одеяния витрин, перья, мишура, шкуры, когти, все выставлено наружу, освещено и позолочено. Как только город сменил серую шерсть полудня на ритуальный ночной наряд, аборигены и странники, кочевники и служащие, цыгане и оседлые домохозяйки, авантюристы и быкадоры, собиратели земель и батраки вырвались на улицы, выстукивают каблуками, вышаркивают подошвами ритм. Ночь близится, вечер в самом разгаре. Инка запугана, от одного вида толпы к горлу подступает морская болезнь. Ускорив шаг, она старается поспевать за Уаскаро, силится расслышать, что он говорит о том, как случаются встречи. Ничего не слышно, слова уносит ветер, слова перепутываются с шумом, стуком, гулом. Как случаются встречи – Инка прослушала, не успела распутать свалявшуюся шерсть слов от репьев и колючек города, упустила и теперь спешит, стачивает каблуки-зубья об асфальт, чтобы не упустить чего-нибудь еще.

«Инка, Инка, я открыл тебе, как случаются встречи, я научил, как можно создать случайную встречу или ее избежать, но мои слова летят мимо тебя, летят прочь от земли и тонут в Звездной Реке, а ты зачарованно смотришь на мои губы и гладишь мои щеки глазами. Инка, пойми, я выловил тебя, маленькую рыбку, из необъятного и бесконечного Океана Людского неслучайно. Именно тебя я искал, кружил среди лабиринта домов и удивился, когда нашел, затерявшуюся в городе девушку-тень, сгорбленную, бредущую наугад по колено в Звездной Реке. Только ты из всего Океана Людского сможешь перенять мое искусство, только тебе оно предназначено, зачем тогда ты горишь и зачем разжигаешь меня?»

Небо над городом темнеет, вот уже стало крепким, ничем не разбавленным кофе. Город бряцает погремушками, костяшками ожерелий, притопывает, искрит, подмигивает, вспыхивает светом дальних и ближних фар, золотит глаза и куртки прохожих, которые разбредаются, оставляя пустые улицы, мерцая, качаться в забытьи, как подвесные мосты. Улицы затихли, не стучат набойки, не цокают подковки каблуков и громкие выкрики не заставляют вздрогнуть. «Уаскаро, Уаскаро, почему бы нам не пройтись по пустому городу, в котором не видно людей и не слышно шагов, под кофейным небом, среди фонарей, что золотят и серебрят наши одежды. Почему бы нам не спуститься к реке, подышать волнующим и сырым воздухом, можно было бы просто идти рядом, а лучше взяться за руки, сначала молча, а потом ты бы начал тихо, издалека и все мне рассказал, можно очень коротко и без слов, а я уж постараюсь понять. Но, видно, тебе нравится говорить загадками, напрягая голос, перекрикивать музыку и шум».

Уаскаро держит Инкино запястье и тянет ее за собой – нырнуть в темноту, в нагретый, душный склеп ночного кафе. Здесь они сидят молча, тянут кофе во времени, лишь иногда нарушая молчание. Уаскаро кивает головой в сторону тех людей, которые нечаянно встретились, бегут друг к другу, размахивая руками, спешат обменяться поцелуями и захлебываются от радости. Но Инка равнодушна к случайным встречам. Она до обидного холодно поглядывает на двух изящных девушек, белолицых и медлительных, словно они божки, вырезанные из кости. Не трогает Инку, что не виделись подруги четыре года, не изумляет, что одна из них – художница, а спутник другой – хмурится из-под бровей, чем-то его озадачила эта встреча, почему-то его щетинистое лицо затянуто тучами. Он безрадостно наблюдает, как его подруга диктует художнице номер телефона. Инку захватило в свои сети и не отпускает одно мечтание: положить голову на плечо Уаскаро, почувствовать щекой его мягкий свитер, вдыхать аромат рощи цветущих цитрусовых от его косиц и так уснуть. Но Уаскаро увлеченно следит за тем, как возле стойки бара знакомятся два человека, он дирижирует их робкими движениями и шепотом подсказывает нужные слова. Обиженная невниманием, Инка рассматривает узор кольца на его левой руке – орнамент неизвестных в наших краях зверюшек и плодов. Продолжая наблюдение, Уаскаро что-то тихо объясняет, а когда переводит взгляд на Инку, обнаруживает, что она, убаюканная волнами своих мечтаний, завороженная орнаментом кольца, уснула, уронив голову на руку. Он тихонько гладит ее, жалобно и печально, как гладят спящего котенка или ребенка. Он умиленно улыбается на ее косолапые худые ноги в кедах, на устилающий пол шарф, на мятое перекошенное пальто, на худые коленки. Расстроенный, он тихо отодвигает стул, срывается с места и уходит, обернувшись у выхода, окидывает ночное кафе внимательным взглядом, не обидит ли кто эту девушку, которая спит за столиком, ее черные волосы растрепались и похожи на пучки травы. Уаскаро уходит, оставляя ее одну, уходит, качая головой: время бесконечно, и легко ошибиться в выборе момента. Пусть Инка найдется, пусть проявится, он согласен подождать.