Ярость - Стивен Кинг

Девушки привезли с собой ленч. Газировку я попил, а вот к сандвичам не прикоснулся. И все думал о синем «меркурии» Джо, простоявшем на солнце весь день, о том, какой запах будет стоять в кабине по пути домой. Покойный Ленни Брюс однажды сказал, что невозможно отчистить пятно с замшевого пиджака. Добавлю еще одну бытовую истину: невозможно избавиться от запаха блевотины, попавшей на обивку сидений синего «Меркурия». Запах этот никуда не денется ни через неделю, ни через месяц, ни через год. В кабине воняло, как я и ожидал. Правда, все притворялись, будто запаха нет. Но он был.

— ВЫХОДИ, ДЕКЕР, ШУТКИ КОНЧИЛИСЬ!

— Хватит! Заткнитесь!

Разумеется, они меня не слышали. Не хотели слышать. Они играли по своим правилам.

— Односторонний разговор тебе не в жилу, не так ли? — поддел меня Тед Джонс. — Не удается вить из них веревки?

— Отвяжись от меня, — взвизгнул я.

— Они тебя раздавят. — Свин. Голосом пророка. Я попытался подумать о бельчонке, о том, что газон подходил к самому фундаменту. Не получалось. В голове гулял ветер. День, пляж, жара. У всех транзисторные приемники, настроенные на разные радиостанции. Джо и Розалинд, плещущиеся в зеленой воде.

— У ТЕБЯ ПЯТЬ МИНУТ, ДЕКЕР!

— Выходи, — подгонял меня Тед. Он вновь схватился за край стола. — Выходи, пока у тебя есть шанс.

Сильвия круто развернулась к нему:

— Ты кого тут из себя корчишь? Героя? Почему? Почему? Дерьмо, вот кто ты у нас, Тед Джонс. Я им скажу…

— Не учи меня…

— …раздавят тебя, Чарли, сотрут в порошок, подожди и…

— ДЕКЕР!

— Выходи, Чарли…

— …пожалуйста, разве вы не видите, что у него едет крыша…

— ДЕКЕР!

— …родительские ужины и эти вонючие…

— …сломается, если вы не отстанете от него ДЕКЕР одного раздавят если пойдешь к ним Чарли МЫ БУДЕМ ВЫНУЖДЕНЫ ОТКРЫТЬ ОГОНЬ если ты действительно не оставишь его в покое Тед все замолчите вам же будет лучше ВЫХОДИ…

Сжав рукоятку двумя руками, я четыре раза нажал на спусковой крючок. Выстрелы громом отдались от стен. Стеклянные панели разлетелись тысячами осколков. Копы нырнули за патрульную машину. Операторы распластались на земле. Зеваки бросились во все стороны. Осколки стекла блестели на изумрудной траве, словно бриллианты в витрине магазина мистера Франкеля.

Ответного огня не последовало. Они блефовали. Я это знал. Во всем виноват только желудок, мой желудок. А что еще они могли делать, как не блефовать?

А вот Тед Джонс не блефовал. Он уполовинил расстояние до учительского стола, прежде чем я навел на него револьвер. Он застыл, и я понял, что он ждет выстрела. Смотрел Тед мимо меня, в черноту классной доски.

— Сядь, — приказал я.

Тед не двинулся. Его словно парализовало.

— Сядь.

Он задрожал. Сначала завибрировали ноги, потом дрожь начала подниматься все выше. Достигла рта. Затряслись губы. Потом начала дергаться правая щека. А вот глаза смотрели все в ту же точку. Надо отдать ему должное. Отец мой упрекал наше поколение в бесхребетности. Кто-то, возможно, и пытался начать революцию, громя туалеты государственных учреждений Соединенных Штатов, но ни у кого не хватило бы духа забросать Пентагон бутылками с «коктейлем Молотова». А вот в глазах Теда я видел это самое мужество.

— Сядь, — в третий раз повторил я.

Он вернулся к своему столу, сел.

Никто в классе не расплакался. Несколько человек зажали руками уши. Теперь они осторожно опустили руки, как бы проверяя уровень шума. Я посмотрел на свой живот. На месте. Я вновь контролировал ситуацию.

Коп с мегафоном что-то кричал, но на этот раз не мне. Он требовал, чтобы люди на другой стороне дороги немедленно очистили территорию. И они очистили. Многие бежали пригнувшись, как Ричард Уидмарк в эпических фильмах о второй мировой войне.

Легкий ветерок залетел в класс через два выбитых окна. Подхватил листок со стола Хэрмона Джексона, сбросил в проход. Хэрмон наклонился и поднял листок.

— Расскажи что-нибудь еще, — попросила Сандра Кросс.

Я почувствовал, как губы расходятся в улыбке. Мне захотелось спеть песню, народную песню, о прекрасных, прекрасных голубых глазах, но я не мог вспомнить слов, да, наверное, и не решился бы. Пою я, как утка. Поэтому я только смотрел на нее и улыбался. Она зарделась, но глаз не отвела. Я подумал, что она выйдет замуж за какого-нибудь недотепу с пятью костюмами в шкафу и цветной туалетной бумагой в ванной, и у меня защемило сердце. Они все рано или поздно понимают, что негоже терять пуговицы на танцах или забираться в багажник, чтобы попасть в автокино бесплатно. Они перестают есть пиццу и бросать десятицентовики в музыкальный автомат в «Толстяке Сэмми». Они больше не целуются с мальчиками в кустах. И почти всегда внешне становятся неотличимыми от Барби. На мгновение у меня возникло-таки желание разрядить в них револьвер, но я избежал соблазна, задавшись вопросом: а сегодня она тоже в белых трусиках?

Часы показывали 10:20. Я заговорил:

Глава 22

— Мне исполнилось двенадцать лет, когда я получил от мамы вельветовый костюм. Отец уже оставил попытки слепить меня по своему образу и подобию, так что моим воспитанием занималась исключительно мама. В этом костюме я ходил в церковь по воскресеньям и на заседания общества изучения Библии по четвергам. Галстук-бабочку я выбирал сам. Любой из трех.

Но я не ожидал, что она заставит меня надеть костюм на этот чертов день рождения. Я перепробовал все. Пытался урезонить ее. Пригрозил, что не пойду. Даже солгал — сказал ей, что вечеринку отменили, поскольку Кэрол заболела ветрянкой. Но звонок матери Кэрол тут же вывел меня на чистую воду. Ничего не помогло. В принципе я ни в чем не знал отказа, но если уж она чего решила, то всегда доводила дело до конца. К примеру, как-то на Рождество брат отца подарил ей очень даже странную картинку-головоломку. Думаю, с подачи отца. Мама любила собирать эти картинки, я ей в этом помогал, но они считали это занятие пустой тратой времени. Так вот, дядя Том прислал картинку-головоломку из пятисот частей: одна ягода черники в нижнем левом углу на белоснежном прямоугольнике. Отец смеялся до слез: «Посмотрим, как ты справишься с ней, мать». — Он всегда называл ее матерью, когда чувствовал, что шутка удалась, а мама тихо злилась. Так вот, на Рождество, во второй половине дня, она села за специальный столик в своей спальне (они уже спали порознь), на котором собирала картинки-головоломки. Двадцать шестого и двадцать седьмого декабря ленч и обед мы готовили сами, из полуфабрикатов, но утром двадцать восьмого мама продемонстрировала нам готовую картинку. Сфотографировала ее и послала полароидный снимок дяде Тому, который жил в Висконсине. Потом разобрала, сложила в коробку и унесла на чердак. С тех пор прошло два года, и, насколько мне известно, головоломка по-прежнему лежала там. Но мама ее собрала. Мама у меня очень милая, начитанная, с тонким чувством юмора. Она любит животных, всегда подает бродячим аккордеонистам. Ей только нельзя перечить, иначе… она встает на дыбы. И может лягнуть в самое чувствительное место.

А я попытался ей перечить. В четвертый раз начал приводить свои аргументы, перед самым уходом. Галстук-бабочка, как розовый паук, сидел у меня на воротнике, вцепившись в него ножками-резинкой. Пиджак жал под мышками. Она даже заставила меня надеть туфли с квадратными мысами, мою лучшую пару, в которых я ходил только в церковь. Отца не было, он отправился с друзьями в «Голан» промочить горло, а не то он бы не упустил случая пройтись по моему наряду.

— Послушай, мама…

— Не хочу больше ничего слышать, Чарли. — Я тоже хотел бы поставить точку, но на посмешище выставляли меня, поэтому я считал себя обязанным бороться до последнего.

— Я лишь хочу сказать, мама, что никто не идет на эту вечеринку в костюме. Утром я позвонил Джо Маккеннеди, и он сказал, что наденет…

— Слушай, заткнись, — очень мягко оборвала она меня, и я тут же прикусил язык. Если мама говорит «заткнись», значит, она действительно вне себя. Она не могла почерпнуть это слово из «Гардиан». — Заткнись, или ты никуда не пойдешь.

Я знал, что сие означает. «Никуда не пойдешь» относилось не только к дню рождения Кэрол Гранджер. Сюда подпадали и кино, и центр развлечений, и бассейн. Мама — женщина мягкая, но если обидится, то надолго. Я вспомнил картинку-головоломку с завлекательным названием «Последняя ягода сезона». Головоломка рассердила ее и последние два года не покидала чердака. Если хотите знать, а может, кто-то и так догадался, я был неравнодушен к Кэрол. Я купил ей носовой платок с ее инициалами и сам завернул его. Мама предложила мне свою помощь, но я отказался. И не какую-то утирку за пятнадцать центов. Нет, такие продавались только в Льюистоне, в универмаге «Джей Си Пенни», за пятьдесят девять центов, обшитые кружевами.