«Литке» идет на Запад! - Евгений Юнга

Поле нетронутого льда, покрытое крупными пятнами проталин, соблазняло внешней доступностью. Мы рассчитывали подойти к Ленскому каравану за сутки, но действительность Арктики неделикатно опровергла наши расчеты. Прошло три дня, наполненных скрежетом льдин о железо бортов и гулкими толчками, от которых лихорадочно тряслись судовые надстройки. Две с половиной мили — таков был результат трехсуточного боя. Лед оказался упругим, как резина. Форштевень заклинивался в нем, словно лезвие топора в мокром полене. Прав был капитан. Когда мы только подступали к островам, он невесело сказал, глядя на спрессованные несколькими зимовками глыбы:

— Эти льды — не наша специальность…[29]

Готский по очереди рвал к себе ручки телеграфа обеих машин. Плечи ныли от непрестанного дерганья. Ноги разъезжались по мокрой палубе.

Пурга налетела шквалом. Тяжелыми хлопьями она запорошила стекла мостика. Ворочая тугой штурвал, рулевой ежился от резких пощечин ветра, мчавшего на ледорез тучи снежной пыли.

При каждом движении штурмана снег на палубе хрустел, как разбитое стекло. Пытаясь разглядеть потревоженное место кромки, Готский перебегал с борта на борт. И когда он, выбившись из сил, огорченно выругался, пурга, как бы издеваясь, умчалась дальше. Серой завесой она неслась к островам, закрывая линию горизонта.

— Руль прямо! — скомандовал штурман.

Кровавые полосы ржавчины алели на кромке. Словно продолговатый след утюга, во льду темнела треугольная дыра, продавленная сокрушительной мощностью семи тысяч лошадиных сил. От нее разбегались зигзаги трещин. За ними чернели далекие точки: зимовщики с пароходов, не вытерпев, шли в гости.

«Литке» осторожно сползал на чистую воду, струей винтов подгонял шуршащие осколки льдов. Они торопливо уплывали в открытое, море.

— Кузнецов! — заметив группу идущих к судну людей, крикнул штурман второму вахтенному. — Приготовьте штормтрап на полубаке и помогите гостям подняться. Среди них женщина, — опуская бинокль, добавил он.

На миг затая дыхание, машины с места взяли разгон. Ледорез мчался вперед, направляемый короткими приказаниями штурмана. Это была лобовая атака. Кто кого!

«Литке» колол пловучие льды, как сахар. Голубые квадраты, рассеченные форштевнем, отпрыгивали от бортов и шумно, будто моржи, переворачивались, расплескивая воду.

Ледорез бежал по инерции. Стрелки телеграфа упирались в лаконичное «стоп», и, несмотря на это, охнув всеми креплениями, форштевень врезался в острозубую пасть кромки.

Рулевой беспомощно перебирал рожки штурвала. Форсируя льды, судно отказывалось подчиняться управлению. Скрипя переборками, оно продолжало катиться влево.

Пятьдесят метров были завоеваны.

Оставалось три мили.

Перемычка закрыла на ледовый замок пролив между островами. Недоступно близкие, подпирали небо мачты Ленского каравана. Сизые дымки вились над судами. Кочегары «Правды», «Товарища Сталина» и «Володарского» шуровали, готовясь к скорому плаванию.

Геолог Н. Н. Урванцев и врач-полярник Е. И. Урванцева.

…По зыбким ступенькам штормтрапа зимовщики поднялись на полубак. Иней седины лежал на непокрытой голове геолога Урванцева. Блестя золотыми ободками очков, начальник нордвикской экспедиции радостно, тряс руку профессору Визе:

— Вот и свиделись, Владимир Юльевич! А наши волнуются — думают, не дойдете. Познакомьтесь. — представил он профессору пожилую румянолицую женщину. — Врач первой Ленской — моя жена Елизавета Ивановна Урванцева.

Штурман перевел телеграф на «полный назад» и, поглядывая на костлявую фигуру заслуженного полярника, вспоминал все, что о нем слышал.

Ученый и организатор, страстный болельщик Арктики, инициатор механизации ее транспорта и творец вездеходов, знаток заполярных недр — геолог Урванцев стоял на полубаке. Совсем подавно штурман читал о последней его победе: используя вынужденную зимовку под островами Самуила. Урванцев водил вездеходы через белое безмолвие Таймыра к мысу Челюскина. Обычные грузовые автомашины, поставленные на резиновую ленту, оказались незаменимыми в условиях арктического бездорожья. Пересекая хребты полуострова, пробираясь по руслу замерзших рек в пургу и сорокаградусные морозы, они плавно брали любое препятствие.

— Неожиданная разгадка, — сказал, помрачнев, Урванцев, протягивая профессору человеческий череп. — Нашли на пути к вам. По шапке, которая валялась рядом, узнали хозяина. Старший машинист «Правды» Елисеев.

— Заблудился? — опросил Визе.

— Еще в начале зимовки. Было запрещено охотиться в одиночку. Публика в Заполярьи впервые, долго ли до беды? Елисеев ушел, не предупредив никого. Искали его целый месяц и вот сегодня нашли…

Череп желтел оскалом зубов. Впадины незрячих глаз уставились на людей. Кто знал, какая смерть настигла недисциплинированного машиниста, прежде чем кости его разгрыз белый медведь?

— Арктика не терпит индивидуализма, — оказал Визе.

«Литке» снова отступил назад, чтобы взять разгон и нанести глубокую рану кромке. Судорожно дергаясь от непрерывных толчков, стонали стальные штаги. Глухо пульсировала донка.

Женщина одобрила справедливую фразу профессора.

— Есть хорошая поговорка, — сказала она. — Когда идешь в Арктику, возьми с собой осторожность, а страх оставь дома. Елисеев не был трусом, его сгубила излишняя удаль. А зимовка прошла благополучно: к чести медицинского персонала, на сто человек личного состава первой Ленской не было ни одного цынготного заболевания.

— Расскажи лучше, как с Журавлевым путешествовала, — напомнил ей Урванцев. — Тоже беспечность вроде елисеевской.

— Не совсем, — улыбнулась женщина. — Просто Журавлев потерял место, где оставил запасы. Обыкновенная история, — объяснила она профессору. — В апреле, гоня упряжку на мыс Челюскин, начальник зимовки в бухте Прончищева Журавлев увидел в тумане силуэты наших пароходов. Подъехал, расцеловался с Николаем Николаевичем, — махнула Урванцева в сторону мужа, — они старые знакомые по зимовке на Северной Земле, и говорит: «Доктор нужен. Цынгует жена моего промышленника. Все вместе находимся. Так считает народ, что заразная болезнь у нее. Покою нет женщине».

Решила я прогуляться. Далеко хотя, триста пятьдесят километров. Но каюр — лучше не надо. Упряжкой на снегу свою фамилию выводит: Журавлев и — закорючка.

Заблудились в пути. Сбила пурга и потеряли компасную стрелку. Собаки весь свой корм съели. Скулят. Голодные. Жалко. В первый день Журавлев запретил кормить. «Потерпят, — сказал, — а то разленятся».