Грандиозное приключение - Берил Бейнбридж

Стелла пыталась ее утешить, похлопывала по плечу и старалась не улыбаться, что, между прочим, давалось ей нелегко, потому что все это было хоть и грустно безумно, все равно смехотворно. Дон не виновата. Наверно, труднее всего на свете выглядеть искренне, когда у тебя разрывается сердце.

Наконец Дон перестала рыдать, подняла голову. Нос в пятнах пудры. Глубокий вздох, вот сейчас умрет. Очнулась, выпалила:

— Меня попросили уйти. Небось уж слыхала. Господи, как я теперь скажу Ричарду! Он меня умолял не соглашаться на роль в Уоррингтоне. Мы ведь собрались танцевать, знаешь? Он меня пригласил на ужин после спектакля в сочельник.

Снова она разрыдалась и между всхлипами жаловалась, что ее коварно предают… вонзают нож в спину. Этому извращенцу ничего не стоит ее оставить… главное, знает, гад жестокий, как боль причинить… ах, он сожалеет, но у него для нее ничего нет, а сам все время новеньких нанимает… и разглядывает ее в свой этот монокль, можно подумать, он Господь Бог…

— Мистер Поттер! — взвилась Стелла. — Вот уж кто не виноват. Это Сент-Айвз захотел, чтобы вы уехали. Он сказал мистеру Поттеру: или она, или я.

Джордж снизу примчался на вопль и наотмашь ударил Дон Алленби по щеке. Потом промыл ей глаза, напоил чаем. Через полчаса, когда явились Дотти и Бэбз, она как ни в чем не бывало наводила марафет перед зеркалом.

Только в первой сцене четвертого акта она исчезла. Была тут как тут, ответила, когда Клеопатра спросила, над чем она смеется, а когда полагалось сказать: „Эх, хорошо бы этот Цезарь вернулся в Рим!“ — ее уже не было. Один студент сказал, что она промчалась мимо него по коридору и выскочила на улицу. Обознаться он не мог: унюхал мяту. Швейцар говорил, что не видел, чтоб кто выходил в костюме.

Как только Стелла отыграла, Бонни велел ей идти домой. В настоящее время ее услуги в реквизитной не требуются, ждать аплодисментов не обязательно. И ближайшие несколько дней пусть она не беспокоится.

— Я же в порядке, — заикнулась Стелла. — Это просто старый волдырь поганый.

Но он сказал, что таков приказ мисс Липман. Она огорчилась, было жаль пропускать главное удовольствие.

Стелла переоделась и пошла на площадь звонить маме. Сперва подумала — кто-то забыл в автомате узел с бельем. Толкала-толкала дверь — без толку. Потом присела на корточки, заглянула в стекло и увидела косынку в скотчах и руку, сжимающую ободранную герань в горшке.

8

Бонни сопровождал Дон на вокзал. Она отправлялась в Бирмингем, пожить у сестры, которая только что родила девочку. Самое милое дело — отдохнуть, понянчить ребеночка. Женщины-профессионалы, актрисы, лишены этого счастья, правда? Что ж, искусство требует жертв, хоть иной раз диву даешься — кому это надо?

После больничной ночи выглядела она вполне пристойно и не без удовлетворения ссылалась на причиненное ею беспокойство. Это ж вспомнить смех. У нее раскалывалась голова, она тяпнула три таблетки аспирина, выскочила позвонить сестре. И — вырубилась буквально до того момента, когда очнулась в „скорой помощи“. Прямо дикость.

Бонни чувствовал, что не к месту и не ко времени поминать полдюжины пустых флаконов из-под аспирина, разбросанных в телефоне-автомате — содержимое, вперемешку с необернутыми леденцами, впоследствии вынырнуло со дна сумочки, — и о том, что „выскочила“ она непосредственно из чертога Клеопатры посреди действия. Пожалуй, разумнее не касаться и притороченной к гиблой герани карточки, изначально надписанной рукою Дотти и перемазанной помадой, которая сгоряча, в обманном мерцании газа, была сочтена за кровь.

Он купил ей в дорогу газету, пронес по платформе вещи. Она бежала впереди, высоко задрав голову, будто ее дожидается какая-то важная шишка. Дошли до вагона, он забросил на полку багаж. „Вот, мы тут скинулись“, — и сунул ей в руку семь фунтовых бумажек. Он прилгнул: деньги были его.

Она сухо поблагодарила, не глядя, заткнула деньги в сумочку. Роза ей уже выдала двухнедельное жалованье.

— Кстати, девчонка эта, — сказала она. — Мать бросила ее в пустом доме. Вы уж за ней присмотрите. А то не оберетесь хлопот.

— Да-да, — сказал он. — Так я побежал. — И удрал на перрон, моля Господа, чтоб поскорей раздался свисток.

В последний момент, локомотив пыхнул уже паром, она опустила окно и сунула ему конверт, адресованный Сент-Айвзу. Глянула ошарашенным, неочнувшимся взглядом.

— Счастливого пути! — крикнул он и побежал за тронувшимся поездом, чтоб она не могла заподозрить, что он спешит от нее отделаться. Она проплывала прочь, уставясь прямо перед собой.

По дороге в театр он вскрыл конверт. В листок, выдернутый из блокнота, была обернута музыкальная зажигалка.

Он прочитал письмо — не из любопытства, но чтобы уберечь от лишних переживаний Сент-Айвза. В теперешнем его самоедском состоянии ему только любовного письма от Дон Алленби не хватало.

Сент-Айвз винил себя в том, что произошло. Она в антракте явно звала его вместе ужинать, а он бормотал что-то в том духе, что хочет пораньше лечь спать. Точных слов он не помнит — ах, они были, конечно, безжалостны — зато помнит, как зажал пальцами нос, отгоняя запах ее одеколона. Воспоминание об этом жесте будет преследовать его до смертного часа. И как он мог так жестоко себя вести?

Дотти всю ночь не ложилась, увещевая Сент-Айвза. Тут нет никакой его ответственности. Если б он, например, принял приглашение Дон, она бы это сочла поощрением. Он просто-напросто бы отсрочил развязку. Да и вообще — она же только притворилась, что перебрала дозу. В чем дело? Напилась, захотела привлечь внимание. Стелла говорит, она веселилась весь вечер до самой своей истерики, говорила исключительно о новорожденной племяннице. Сент-Айвза даже не упомянула.

Сент-Айвз говорил: какое счастье, что он все-таки не попросил Мередита ее уволить. Слава тебе Господи, не взял на душу греха. Но ведь он собирался, просто руки не дошли, значит, виновен в намерении. Дотти отвечала, что он напрасно терзается, тем более учитывая, что он методист, а у них хоть все грехи разложены по полочкам, но как — разобраться мудрено.

Сама она ужасно изнервничалась, прямо извелась за те десять минут в кабинете Розы Липман, когда помогала раздевать Дон и засупонивать в уличную одежду. Так Дон могла сойти за зрительницу. Лично Дотти казалось, что бедняжку надо бы оставить до „скорой помощи“ в будке, вместо того, чтоб Джордж волок ее через площадь под старым одеялом к пожарному лифту, но Роза ее убедила, что следовало избежать скандала любой ценой.

Письмо было краткое, без знаков препинания.

„Милый Свин у меня ни денег ни работы ни друзей вы с девчонкой можете радоваться Аве Цезарь а это тебе пользуйся на память обо мне“

Бонни бросил зажигалку в фарфоровую вазу в горке реквизитной, письмо сжег. Потом помыл руки.

Рождество надвигалось, и соответственно изукрашивались витрины. Ангел у Джорджа Генри Ли осенял серебром своих крыл простертых на ватном снегу трех волхвов. Двадцатиметровая елка, дар жителей Стокгольма в благодарность за гостеприимство, оказанное во время войны шведским морякам, прибыла в Док и была торжественно встречена лордом-мэром. В четверг посреди утренника оркестр Армии спасения грянул на площади рождественский гимн, и Роза выслала пожертвование с просьбой отойти подальше.

Дома дядя Вернон шарил в ящиках с бельем под лестницей, обтряхивал пыльный серпантин, цветные бумажные цепи. Красные настольные лампы увешал мишурой. Лили ее содрала. Она вся обтрепалась, висела криво, была подпаленная, Лили сказала, что мишура — пожароопасная вещь.

— Праздник же, — не унимался он. — Как-никак, Рождество.

Но она намекала, что не каждому нравится, чтоб ему про этот праздник напоминали.

— Некоторым, — сказала, — лучше бы вообще это все проспать.

По ее лицу он заключил, что среди таковых она числит себя. Решив обидеться, он тут же выскочил из дому и хотел, чтоб ей насолить, купить елку, но потом вспомнил, что ближе к делу можно будет достать подешевле.

Не одной Лили действовала на нервы праздничная колбасня. Елки, свечки, шныряющие из магазина в магазин покупатели, пакеты в блестящих обертках, дети, выстраивавшиеся в очередь к Санта-Клаусу. Вифлеемская звезда на крыше у Блэкера, под которой толпились зеваки и ахали, глядя, как обегают шесть лучей и взрываются в потухающем небе огни, окончательно портили настроение Стелле. Стоит ли жить, не говоря уж — праздновать Рождество, когда Мередит на нее не обращает внимания?

Он к ней переменился, она заметила, как только они начали репетировать в театре. Четыре утра подряд она проторчала на сцене, выставляя вперед блокнот, ожидая его указаний, и, не дождавшись, смотрела, как дымок его сигареты вьется над опрокинугыми стульями, и сама будто улетала, таяла во тьме. „Меня отвергают, — думала она. — Я теперь — душа в чистилище“.