Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) - Василий Бетаки
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но вот только одна из поэм (к сожалению!) того стоит, чтоб на ней задержать внимание. Потому что в данном случае поэт, видимо, знает, зачем он ее написал. И потому еще, что после лирики, в которой звучит всё искренне, тут — всё натужно. и грубо подчинено идеологической авторской задаче.
Называется поэма "Струфиан". В подзаголовке — "недостоверная повесть".
Существует предание, что Александр Первый не умер в Таганроге, а, уйдя от власти, скрылся неведомо куда.
И есть другая легенда, о праведном сибирском старце Федоре Кузьмиче. В некоторых книгах и в том числе в записках барона Вигеля утверждается, что Александр Первый и Федор Кузьмич — одно и то же лицо. Этому есть немало косвенных доказательств. Но всё, относящееся к этой теме, в СССР было все 70 лет запретно, даже музейщикам «не рекомендовалось эту тему затрагивать» (знаю по собственному опыту).
.
И вдруг легенда эта — в советское, заметьте, время! — выплыла в поэме Самойлова, хотя и в виде пародийном.
В Таганроге, во двор дома, где живет царь, опускается летающая тарелка (НЛО), и Самойлов с её помощью убивает двух зайцев: высмеивает легенду об исчезновении Александра Первого, говоря, что царя похитили "марсиане", и вышучивает разговоры об НЛО.
В поэме, по ямбическому стиху довольно вялой, Самойлов описывает:
…полушарье,
Чуть стиснутое по бокам,
Производившее шуршанье
Подобно легким сквознякам
Тарелочка улетает восвояси, а с ней исчезает и царь.
Что же касается Федора Кузьмича, то он — по поэме — вовсе не сам царь, а свидетель того, как царя спёрли. Тем самым Самойлов старательно разделяет личности царя и Федора Кузьмича, чтобы этим убить саму "идеологически вредную" сторону легенды. Да и уравнивая два сюжета, хочет вышутить оба, что само по себе было бы забавно, будь поэма лучше написана.
Автор сочиняет историю о том, что некий казак Федор Кузьмин (а не Кузьмич!) пробирается к жилью царя, чтобы вручить ему "Трактат об исправлении Российской империи" Вот в этом-то трактате и состоит суть всей шутовской, но неуклюжей поэмы: вот каковы идеи казака —
На нас, как ядовитый чад
Европа насылает ересь…
Со своей западнической точки зрения, невольно тоже доведенной до пародии, поэт излагает то, что якобы сочинил Федор Кузьмин;
Дабы России не остаться
Без хомута и колеса,
Необходимо наше царство
В глухие увести леса,
В Сибирь, на Север, на Восток,
Оставив за Москвой заслоны…
А не то — предостерегает казак царя –
Не будет девы с коромыслом,
Не будет молодца с сохой,
Восторжествует дух сухой,
Несовместимый с русским смыслом…
Так ради чего Самойлов нагородил три с лишним сотни строк?
Некоторые фразы этого Кузьмина слегка напоминают общеизвестное солженицынское "Письмом вождям", где и верно есть фразы о том, что "необходимо заселение наших огромных и поныне почти пустых пространств Северо-Востока".
А строчки
" необходимы так же меры
по возвращенью старой веры
слегка пародийно перекликаются со словами Солженицына в том же «Письме»: «тогда была не идеология всеобщего насилия, а православие, да древнее семивековое православие Сергия Радонежского»
Мне, крайнему атеисту, до православия этого как до лампочки Ильича, но выступать, хотя бы и косвенно, против человека, которого как раз в это время преследовали, за что бы то ни было, по-моему было несколько неуместно.
Итак поэт Самойлов "одним махом семерых убивахом": и с легендой расправился, и почвенничество вышутил. И, видимо, сам посмеялся вволю! Но вот поэзия — из за обилия целей — тут явно улетела вместе с НЛО.
В окно все это видел Дибич,
Но не успел из дома выбечь.
Это ведь авторская речь, а не слова казака! Или строчка "истории свидетель той" с её; тяжеловесной и вовсе не оправданной инверсией! И таких строк в поэме множество. Словно разучился Самойлов стихи писать. И это — после немногих, может быть, но первоклассных лирических стихов?
А жаль…
15. ПУТЬ К ЗЫБКОСТИ (Вадим Шефнер)
Если взглянуть на стихи Вадима Шефнера, опубликованные в конце тридцатых годов и на стихи семидесятых, — не миновать странного ощущения, что перед нами два поэта, немыслимо разных!
Сравним:
Вонзая бивни света в темноту,
Пронес меня автобус мимо сада,
На миг возникли яблони в цвету,
Калитка и дощатая ограда.
Когда-то я входил в калитку ту…
Это — 1938 год. А вот — 1970:
Спят снежинки на рострах,
На пожухлой траве,
А родные их сестры
Тонут в черной Неве.
Жизнь свежей и опрятней,
И чиста и светла,
И еще непонятней,
Чем до снега была.
Полная ясность, уверенность в том, что весь мир понятен до конца, выписывание деталей, как непреложных истинных признаков места и времени, та определенность всего, которая запрещает искать что-либо скрытое от глаз, — вот изобразительная манера раннего Шефнера. А во втором примере поэзия в том-то и кроется, что все зыбко, как мгновенные снежинки, что все неповторимо, что тайна жизни не доступна нашему познанию и лишь внешние приметы намекают неизвестно на что — .
Эта мудрость зрения, импрессионистская реакция, пришла к поэту лишь вместе со старостью…
Однако Шефнера читали и любили тогда, когда он еще был молод, и сам принимал свои ранние стихи за откровение. А полная оторванность читателя от культуры начала века, как и оторванность от нее большинства тогдашних молодых поэтов — малограмотных, но зато несомненных "сталинских птенцов" — заставляла читателей принимать Шефнера на фоне всяких садофьевых за откровение. И верно — среди одноплановых назидательных виршей открытием покажутся и "бивни света". Точность детали, спасенная Шефнером с утопленного пролеткультами корабля акмеистической поэтики, была непривычна, потому что забыта. И хотя это новое было обломком старого, оно воспринималось как большая поэзия.
И вот еще пример из стихов военного времени: описывая разбитый бомбой дом, поэт крупным планом выделяет одну деталь:
Висит над бездной зеркало стенное
На высоте второго этажа…
Теперь в него и день, и ночь глядится
Лицо осатанелое войны,
Зеркало тут — символ мирной жизни, который неуместностью своей в этой обстановке ударяет по чувствам. И все же при сравнении с настоящей поэзией стихи эти риторичны и плоскостны, картонны…
Но на фоне одноплановости стихов тех лет чудом глубины казался второй план в стихах Шефнера. Правда, поскольку глубже поэт не мог идти, то стихи его, всегда двуплановые, напоминали притчу, аллегорию, никогда не дораставшую до многозначности символа. Но и эта басенность казалась чем-то на фоне вовсе уж плоской газетной болтовни.
============================
Параллельно изменениям в творчестве Шефнера менялся и его читатель. Если в послевоенные годы многие принимали Шефнера всерьез (на безрыбье!), то позднее его стихи просто сменили адресата: Шефнер оказался поэтом для подростков, приучающим понимать поэзию.
Вот так же, как элементарные рисунки учат понимать начальные принципы искусства, сами таковым не являясь, Шефнер стал как бы «учебным» поэтом, после которого можно переходить к чтению поэзии настоящей.
Но после 56–57 года многое разом изменилось. Стремление к философскому осмыслению движений души прорвало наконец
рутинные рамки, требовавшие лапидарности и той "простоты",
которая, как известно, хуже воровства. а порой и хуже плагиата,
ибо банальна!. Чуть ослабли гайки высочайшего зажима — и "душа поэта встрепенулась"… Говоря с его же иронией:
Невидимое мы узрели,
И неделимое разъяли,
Но так же дождь стучит в апреле,
Как при Софокле и Дедале,
Шефнер задумывается над непознаваемостью, над бесконечностью, бездонностью мира и человека, конечных лишь во времени — чего он или не понимал ранее, или не смел высказать. Вот его главное:
И то, что кажется итогом,
Всего лишь правила задачи.
С этой позиции итоговая окончательность ранних стихов уступает место той зыбкости, которая, давая разным читателям почувствовать одну и ту же строку по разному, и есть признак истинной поэзии:
Все глубже я невод кидаю,
Чтоб дивное диво найти,
И сеть все длинней, — но с годами
Все шире просветы в сети.
В этих крупных ячеях уже задерживается не плотва, а то, что достойно быть предметом поэзии. Новых тем по Шефнеру не бывает. Есть только вечные темы, поданные по-своему.
