А что там в Брюгге? - Юлия Родионова

«Тут и повеситься недолго, — подумала Василиса. — Как старушка здесь жила? И кто вообще так расстарался и так гениально, но невесело расписал эти стены?»

Ответ нашелся довольно скоро и, как говорится, лежал на поверхности. В буквальном смысле. На полу и столе замершие полгода назад и нетронутые больше никем, лежали раскрытые альбомы с репродукциями шедевров старых мастеров. Поля альбомов были исписаны вдоль и поперек. Почерк был красивый, витиеватый, но совершенно нечитаемый.

И этим же почерком были написаны какие-то списки на обрывках толстого картона. Эти списки валялись повсюду. Что-то было вычеркнуто, что-то нет. Обычно так составляют списки дел и вычеркивают их по мере выполнения.

На старом холодильнике под большим магнитом в виде красно-синей подковы тоже висел список, но уже с перечнем продуктов. Об этом Василиса догадалась, разобрав целых два слова: хлеб и молоко.

Почерк был один и, скорее всего, принадлежал самой старушке. Да и вряд ли кто-то еще, кроме старушки приходил в этот дом писать списки и расписывать стены.

Василиса все ходила и ходила по комнате, всматриваясь в картины, изображенные на стенах. Красиво, талантливо, гениально, но и, вместе с тем, тоскливо и безрадостно. Какая-то вселенская безнадежность струилась с этих стен. Даже городок с мостиком, поначалу показавшийся милым, сейчас таковым не выглядел. Он был пустым и мертвым, как если бы недавно пережил опустошительную эпидемию чумы. В батальной сцене рыцари уже не смотрели победителями. Они все, как один, походили на всадников Апокалипсиса. Кони под ними не были бесстрашными, они обреченно неслись навстречу своей смерти. Люди на портретах, казалось, тоже знали о своей скорой кончине и смирились. Безнадежная покорность читалась в их глазах.

Василиса внезапно ощутила себя мухой, увязающей все больше и больше в жирной и липкой паутине наваливающегося и опутывающего ужаса. Она села на продавленную кровать и закрыла руками глаза. Ей надо было вырваться из этого серого морока, из тягучей тоски, которая затягивала и затягивала.

«Нет, нет, — бормотала она, — Я не для этого… я не здесь… я из…»

И тут она вспомнила, зачем вообще сюда приехала. Резко встала и, стараясь не смотреть по сторонам, быстрыми шагами подошла к старому письменному столу, который нелогично стоял почти посередине комнаты. Судорожно всхлипывая, она выдвигала ящик за ящиком и вываливала на стол бумаги, поломанные карандаши, засохшие огрызки яблок, скрепки, открытки и письма. Читать письма и рассматривать открытки в этом доме у нее не было ни малейшего желания.

«Все к себе возьму, там и разберусь», — бормотала она себе под нос, запихивая без смущения все письма в свою сумку. Когда сумка наполнилась, Василиса, не оглядываясь на страшную комнату, выскочила на улицу и, наконец, вдохнула свежий, холодный воздух.

Глава 5

— Она вернулась! Вернулась! А я уже боялась, что потерялась! Далеко ездила, да одна! А если бы что случилось? — причитала, семеня Василисе навстречу, Баб Марта. — Голодная. Весь день на ногах. Устала, поди. А я волновалась! Так беспокоилась, так беспокоилась!

Василиса, слушая обрушившийся на нее монолог, с удивлением поняла, что эта чудаковатая старушка и правда, беспокоится и ждет ее так, как давно уже ее никто не ждал. А может и вообще никогда. Может быть, это и есть то, что называют близкими отношениями, семьей? То, когда ждут, когда беспокоятся и заботятся? А что тогда было у нее дома? С ее тогда еще близкими и родными? С сестрами, которые на нее внимания никогда не обращали? С матерью, которая всегда была так сурова, что к ней и подойти было страшно?

И на Василису навалилось сразу все: и страх, пережитый в том странном доме, усталость, осознание своего сиротства при наличии, казалось бы, полноценной семьи. Василиса, не раздеваясь, без сил опустилась на стул и внезапно для самой себя разрыдалась. Ей невыносимо стало жалко всех.

И сестер, которые разъехались и почти не встречались. И мать, которая предала свою семью. И отца, который всю жизнь прожил в неведении, да и видно было, что любви между родителями особой не существовало. И Александру Сергеевну, которая одна! — Василиса уже захлебывалась слезами. — Как? Как она жила одна, отвергнутая единственным родным человеком? Как не сошла с ума? Как могла засыпать в одинокой маленькой комнатке в той квартире в доме с колоннами, зная, что у нее никого в целом мире нет? Она, такая сильная сейчас, как она тогда, будучи совсем девчонкой, смогла выстоять?

Василису все сильнее затягивало в воронку отчаяния и жалости.

А эта старушка, которая жила в том ужасном доме, расписывая стены страшными, тоскливыми, мертвыми картинами? Как? Почему она жила в старости одна? Без ухода! Без поддержки! И никто, никто из родных даже не приехал ее хоронить!

И меня! И меня тоже некому будет хоронить! Я всю жизнь одна! Я тоже никому не нужна! Я несчастная! Невезучая! Меня никто не любит! Что я делаю не так?

Василису било крупной дрожью, судорогой сводило пальцы, слезы текли, но не ощущались. Бурная истерика, как естественный выплеск нервного перенапряжения, выходила на коду. И кода удалась.

Но вот и страшные всполохи, и громовые перекаты остались позади, оставив после себя успокоительную пустоту. Спустя полчаса, сидя на стуле и мерно раскачиваясь из стороны в сторону, Василиса уже не рыдала. Глухие подвывания, как это бывает на излете истерики, переходили в икоту и глубокие, прерывистые вздохи.

Баб Марта, выйдя из кухни навстречу Василисе, так и застыла в дверях, оторопев и прижав руки к лицу. Она стояла и испуганно смотрела на разворачивающуюся на ее глазах трагедию. Когда же буря подошла к концу, старушка, шаркая своими домашними валенками, подошла к нервно всхлипывающей Василисе и осторожно прижала ее к себе. И словно закрыла ее собой ото всех несчастий и бед, ото всех сожалений. Василиса, только что бившаяся в рыданиях, погрузившись в сдобно-ванильный мягкий и светлый аромат, всегда окутывающий Баб Марту, стала успокаиваться. Баб Марта ничего не говорила, ничего не делала. Она просто прижимала к себе Василису, пока та не успокоилась. От внезапной истерики остались только слабые всхлипы и вздохи. Тогда Баб Март повела несопротивляющуюся, покорную Василису в ванную и умыла ее. Умытая и успокоенная Василиса сама уже благодарно прижалась к старушке, поцеловала ее и прошептала на ухо: «Спасибо, моя бабулечка», — и пошла, наконец, раздеваться.

***

Запыхавшийся начальник стражи с серым от ужаса лицом ворвался в библиотеку и повалился герцогу в ноги: «Простите, Ваша Светлость! Узник сбежал!»

На ответный рев герцога