Свифт - Александр Иосифович Дейч
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Говорю Вашему Высочеству с полной откровенностью, что все сказанное здесь было чистейшей правдой в ту минуту, когда я писал; но я конечно не могу отвечать за революции, которые могут произойти прежде, чем Вы успеете прочесть это».
И он вспоминает Джона Драйдена — плодовитого поэта-лауреата, всегда бывшего к услугам двора. Им написана в защиту католицизма аллегорическая поэма «Лань и пантера», которую Свифт в другом месте помещает в перечислении лубков.
Он вспоминает Нээм Тэйта, тоже английского поэта-лауреата, ложноклассика.
Он вспоминает Томаса Дорфи — тоже близкого ко двору поэта и драматурга, Томаса Раймера — археолога, и официального критика, Джона Денниса — вигского журналиста, критика, своего политического врага; доктора Ричарда Бентли — крупного филолога, классика, на которого, по мнению некоторых писателей, Свифт недобросовестно напал за его исследование «Письма Фаларида».
«Опираясь на свидетельство одного честного человека я, могу теперь же уверить Вас, что в настоящее время у нас существует некий поэт по имени Джон Драйден, чей перевод «Виргилия» недавно издан в толстом томе, в хорошем переплете; меня уверяли, что если предпринять тщательные розыски, то еще можно найти эту книгу. Есть и другой поэт, по имени Нээм Тэйт, который — я сам могу присягнуть — настряпал для издания в свет несколько стоп стихов; если предъявить законные требования, то он и его издатель могут представить подлинные экземпляры, причем, конечно, весьма удивятся, что мир упорствует считать это издание тайным. Есть и третий, известный под именем Томас Дерфи, поэт обширных способностей, всеобъемлющего гения и глубочайших знаний. Есть также у нас мистер Раймер и мистер Деннис, глубокие критики. Есть личность, чья кличка — доктор Бентли, написавшая около тысячи страниц с громадной эрудицией, содержащих в себе полный и верный рассказ о некоей знаменательной передряге между ним и одним книгопродавцем».
И так далее.
И кончает:
«Зачем вдаваться мне со справедливыми восхвалениями современников моих и собратьев в дальнейшие подробности, кои могут заполнить целый том?».
И наконец обещает:
«Сей долг справедливости отложу я до большого труда, в котором собираюсь начертать изображения нынешнего поколения наших национальных светских мудрецов. Личности их опишу я подробно; гений их и разум — «в миниатюре».
…Можно себе представить, как опишет их Свифт!
Так он расправляется с писателями.
Дальше. Какая следующая категория является объектом свифтовской насмешки?
Ораторы.
Это большая категория, и он ее делит на группы.
Но прежде всего его смешит самая мысль, самое желание людей выдвинуться при помощи слова.
«Кто одержим честолюбивым желанием, чтобы ему внимала толпа, тот принужден толкаться, работать кулаками и карабкаться с неутомимыми усилиями, чтобы подняться на известную высоту над прочими. Как бы многочисленно ни было собрание, оно отличается тем замечательным свойствам, что над головами толпящихся остается большое свободное пространство».
Поиздевавшись над самым желанием людей говорить с людьми и возвышаться над ними, Свифт уверяет, что мудрые предки поняли это, и чтобы поощрить претендентов, стремящихся к высокому призванию, изобрели три деревянных машины, посредством которых ораторы могут произносить речи беспрепятственно.
Машины эти — кафедра, виселица и сцена балагана.
Невозможно привести все попутные измывательства Свифта над адвокатами с их адвокатским креслом, над специально судейской трибуной и судейскими креслами, в которых подагрические старцы спят— от старости и равнодушия, ибо «если прежде они говорили, когда другие спали, то теперь, естественно, они спят, когда другие говорит».
Издевательства Свифта безмерны. Он не щадит никого и ничего. Кафедра, конечно, напоминает позорный столб, поэтому она всегда будет иметь могущественное влияние на человеческие уши; речи на виселицах он считает «отборнейшим перлом британского красноречия», и т. д. и т. д.
Переходя к балагану, т. е. к театру, он находит бесконечное количество поводов для своих насмешек, остроумных выпадов и издевательств.
Конечно, он не может оставить в покое и зрителя. Попутно он осмеивает и его, и театральных критиков, и мужчин, и женщин.
«Надо сознаться, что в устройстве и в расположении наших нынешних театров произведены важные усовершенствования. С должным соблюдением правил, партер помещен гораздо ниже сцены, так что все кидаемое оттуда, будь то золото или грязь, попадает прямо в пасти критиков (так, кажется, называют этот род людей), заблаговременно разинутые и приготовленные для глотания. Во-вторых, собственно для дам ложи располагаются полукругом на одной высоте со сценой: это делается для того, чтобы весь запас остроумия, предназначенный щекотать дам в разных раздражающих местах, мог с легкостью носиться по прямой линии и по окружностям. Мелкие страстишки и жалкие тощие фарсы по своей легкости уносятся во второй ярус, где отвердевают и застывают в мерзлых головах туземцев».
И так далее, и так далее.
И опять Свифт, как всегда, не уходит окончательно, «обыграв» свою тему. Нет, он обязательно возвращается к ней.
«Эта физико-логическая схема ораторских восприемников или машин заключает в себе великую тайну: это тип, прообраз, эмблема, предзнаменование, символ, аналогия великой и многолюдной республики писателей и того метода, которым они возносят себя на некоторую высоту над прочим людом».
И кончает:
«Кафедра делается из гнилого дерева по двум соображениям: во-первых, гнилушка имеет свойство светиться во тьме, а во-вторых, в выбоинах ее удобно скрываться червям; таким образом, она имеет двоякое назначение являть ораторам своим обе их главных особенности и участь, ожидающую их творения».
Он ни во что не верит, ни в чем не видит смысла. Ему все противно, все ненавистно. Мудрость не кажется ему возможной в той обстановке, какую он знает и в какой живет. Мудрость это нечто далекое и трудное.
«Мудрость есть в некотором роде лисица, за которой приходится не только гоняться до изнеможения, но еще рыть землю, чтобы выкопать ее из норы».
И он издевается над мудростью, потому что и она тоже превращена в сурогат. Невозможность ее достижения возмущает его. Какая же это мудрость, если она отсутствует, если она недостижима?! Для него такая мудрость—.мишень для сатиры, как другие мишени. Из невозможности и трудности достигнуть мудрости он ткет ряды новых, обвинений против современного ему человечества.
Невозможно запомнить все насмешки Свифта. Они идут такой сплошной лавиной, настолько густой, что множество колкостей, стрел, остроумных деталей ускользает от сознания читателей. Вряд ли найдется читатель, который при вторичном чтении «Сказки о бочке» не обнаружил бы множество перлов остроумия, не замеченых им раньше.
Иллюстрация к «Сказке о бочке»
