Неприкасаемые - Пьер Буало

Он помнит каждое мгновение той последней ночи. Но теперь он уже слишком изношен, чтобы получать наслаждение. Еще бывает, что он вдруг начинает задаваться странными вопросами. Скажем, если бы они поженились, было ли бы между ними полное согласие? Катрин ведь не одобряла его так называемой «политической деятельности». И напрасно он говорил ей: «Я прекрасно понимаю, что Бретань не может самостоятельно существовать, но мы не должны ложиться в одну постель с завоевателями, не должны продавать себя». А Катрин очень серьезно отвечала: «Ты похож на ребенка, который играет в бунт». И насколько же она в конце концов оказалась права! «Не правильнее ли было называть меня инфантильным стариком? — спрашивает себя Ронан. — Почему я считаю, что меня несправедливо посадили в тюрьму? Я ведь убил. И должен был за это заплатить. Разве не логично? Зависит от того, как посмотрит правосудие. Но только не Кере быть судьей. Уж во всяком случае — не ему! Правда, ненавижу я его по-стариковски. Мусолю и мусолю мою ненависть. Почему бы честно в этом не признаться? Моя ненависть! Это все, что оставила мне Катрин. Она — наш погибший ребенок!»

Слезы обжигают ему глаза, не принося облегчения. Ронан принимает двойную дозу снотворного, но сон приходит не сразу. И Ронан еще успевает подумать: «А ведь когда-то я был таким набожным. Молился по вечерам. Я вел своего рода священную войну и имел право молиться, даже когда готовил казнь Барбье. Но Кере вмешался, и я потерял одновременно и веру в правду, и свободу. Он как бы дважды меня уничтожил. Теперь я ни во что не верю, и все же, господи, дай мне силы прикончить Кере».

На него наползает оцепенение. Сжатые в кулаки пальцы расслабляются. Свет лампы мягко освещает его умиротворенное лицо.

Ваше длинное письмо, полученное мною вчера, меня немного успокоило. Не стану возвращаться к обстоятельствам, вынудившим меня подать в отставку. Вы все знаете — и об ужасном анонимном письме, и о моем смятении. И о моей трусости — именно это слово тут подходит — перед общественным мнением. Я действительно не выношу, когда на меня показывают пальцем. Но Ваше понимание и Ваша доброта являются для меня драгоценнейшей поддержкой. Что бы я без Вас делал? Теперь буря уже позади. Но она сильно потрясла меня. Я был у врача (меня вынудила к тому необходимость оправдаться перед администрацией). Все сложно — и найти работу, и уволиться; когда-нибудь я Вам объясню, что такое асседик! Так вот, врач нашел, что я в плохом состоянии: усталость, пониженное давление — одним словом, все симптомы, как он выразился, «стресса от безработицы» (по-видимому, у большинства людей в моем положении наблюдаются одинаковые психосоматические расстройства). Безработица приводит к особой нервной болезни сродни депрессии, и, к несчастью, против нее нет сколько-нибудь действенных средств. Врач прописал мне успокоительное, напоил сиропом из добрых слов, любезно проводил до двери и… следующий!..

Будь я жертвой «увольнения из-за реорганизации экономики», как они говорят, я мог бы получать компенсацию. Но я посмел добровольно (!) бросить работу, и это вина неискупаемая. Вас тут же зачисляют в категорию людей ненадежных, непрофессиональных, несерьезных, готовых влачить самое жалкое существование, лишь бы ничего не делать. И уж глядеть за вами будут в оба! Я же подозрителен вдвойне — ведь у меня жена работает и надо мной, что называется, не каплет.

Однако же сидеть дома — небольшая радость. Элен вполне прилично зарабатывает. Будь она одна, ей в общем-то не о чем было бы беспокоиться. Но нас двое. Одна квартира чего стоит. Да и налоги совсем задавили. А я еще вынужден просить у Элен на карманные расходы. Вернее, она, желая избавить меня от дополнительных унижений, сама дает мне деньги. Однако женщине трудно представить себе, сколько мужчине нужно на мелкие расходы. Она дает либо слишком много, либо недостаточно. Например, курево для меня всегда является проблемой. Я выкуриваю двадцать сигарет в день. (Это вредно для здоровья? Я бы не сказал, но не в том дело.) Теперь я перешел на шестнадцать. На четыре меньше! И дело доходит до настоящего ребячества. Эти четыре сигареты я пытаюсь сэкономить в течение дня. Не знаю даже точно, в какие моменты я обхожусь без них. Потому что, как только, скажем, я начинаю поиски работы, мне тотчас хочется курить. Выяснение отношений с Элен портит мне настроение. И в наказание себе и успокоения ради я выкуриваю две-три сигареты. В такие минуты я искренне убежден, что я — подлец, не достойный ни жалости, ни дружбы, ни нежности; возможно, в этом и заключается то, что они называют «стрессом».

Как же такой человек, как я — не глупее всякого другого, но, увы, вероятно, ранимее других, — доходит вдруг до психического расстройства? Пусть ничтожного, но все же. Кто может определить, с чего начинается распад личности? Все и начинается как раз с малого. Какие-то причуды, которых раньше не бывало и которые теперь я неожиданно для себя с отвращением обнаруживаю, точно неизвестно откуда взявшуюся вошь.

Конечно, всегда была и есть рюмочка кальвадоса. Но ведь есть еще и время, когда я бреюсь, вглядываюсь в свое лицо, обнаруживаю на нем едва заметные морщинки — меты, по которым узнается человек с вынужденным досугом, каторжанин безделья. Зато мне теперь только выбирай — это мне-то, который раньше так тщательно избегал любых контактов, любых разговоров с людьми, находящимися в моем положении, всегда делал вид, что безработица для меня лишь досадная случайность, так вот теперь я, стоя в очереди, засыпаю вопросами соседей. Здание Агентства по найму напоминает лепрозорий, где каждый выставляет напоказ свое уродство, подробно его описывает, пережевывает свое отчаяние и отчаяние других. «Долго так продолжаться не может», — говорит один. «Добром это не кончится», — говорит другой. Притом они не злобствуют — они со всем уже смирились. Они и не протестуют. Они только ставят диагноз. Все в конце концов через это пройдут. Так уж лучше быть среди тех, у кого есть опыт, кто научился регулировать свою жизнь, как струйку газа, которую можно до минимума прикрутить под стоящей на конфорке кастрюлей. Единственное богатство, какое у нас осталось, — это нечеловеческое терпение, застылое, тупое ожидание, когда душа будто погружена в зимнюю спячку.

Да, я скольжу по склону. До службы в магазине я держался лучше. Теперь я скатился на порядок ниже. И раз уж я вроде бы исповедуюсь Вам — понятие, вызывающее у меня улыбку, — мне остается лишь признаться в самом тягостном, иными словами, в самом глупом: время от времени я разношу покупки, чтобы заработать на билет в кино. Хожу смотреть любую дрянь. Главное, удобно расположиться и выбросить из головы все мучительные мысли — пусть на экране думают и действуют вместо меня. Я же предаюсь самообману. Погружаюсь в него с головой, расслабляюсь, превращаюсь в эхо и отражение происходящего на экране. Растворяюсь в изображаемом. А в это время Элен работает не покладая рук. Я помню об этом, и мне мучительно стыдно — правда, не во время сеанса, а потом, когда я оказываюсь вдруг среди реальной толпы, в реальном городе. Там, где получают настоящие удары.

Я с грустью перебираю только что поведанные мне с экрана истории. Сплошная ложь! Ложь про героев, которые борются чаще всего за обладание властью, будь то власть денег или власть любви, словно такое бывает! Помню, в пятнадцать лет меня завораживали картины сюрреалистов — скажем, отрезанная нога, лежащая на песке пустынного пляжа; следы, уходящие за горизонт; или вдруг яйцо, а в нем верхняя половина пронзенной кинжалом женщины… Вот она — реальность. И мне хочется написать, рискуя доставить Вам огорчение: «Сначала было Отрицание». Именно такая антифилософия и помогает мне идти, глядя прямо перед собой. Когда сегодня вечером Элен спросит меня: «Что ты делал?», я отвечу: «Ничего!» И в этом «ничего» будет выражена и моя гордость, и моя несостоятельность.

Как я Вам уже писал, я ищу место в частных школах. Немного французского, немного латыни, несколько в меру несносных мальчуганов — и я был бы почти удовлетворен. Поэксплуатируют меня, конечно, в хвост и в гриву, но зато избавят от самозабвенного погружения в трясину, от самообнажения, от цинизма, отчаяния и вызова всему свету — от того, в чем я лишь временно, поверьте, нахожу удовольствие. Как только будут новости, тотчас Вам их сообщу.

Нет, новостей — никаких, по крайней мере тех, которых вы ждете. А пишу я потому, что привык с Вами болтать, и потому, что произошло одно малоприметное событие — по правде говоря, совсем неприметное, но порадовавшее меня, а это уже стоит того, чтобы Вам написать. Я тут встретил совершенно случайно — хотя одна половина населения в конце концов должна непременно встретиться в метро с другой — молодого человека, которого когда-то хорошо знал, некоего Эрве Ле Дэнфа. Мы зашли с ним выпить рюмочку, и он пообещал найти мне место. Потому я и пишу Вам о нем.