Я и Костя, мой старший брат - Анна Масс

Этого я не могла ей объяснить, как ни пыталась. Просто это была такая игра, мы все в нее играли, перекрикивались через столы, чья у кого ложка.

Нет, не нравилась мне Надя. Она мне уже тем не нравилась, что в нее, по всем признакам, должен был влюбиться Саша.

Когда стали собирать волейбольную команду, Саша спросил У Нади:

— Играешь в волейбол?

— Играю, но не хочу, — ответила она и уселась с книгой на скамейку.

Вслед за Сашей к Наде подошел Гришка, потом Алик с Борисом. Всем почему-то очень хотелось, чтобы она сыграла партию в волейбол. Аня Горчакова прямо заявила мальчишкам:

— Все ясно! Втрескались!

— И ничуть не втрескались, — ответил Гришка. — Она нам даже не понравилась. Правда, ребята? Какая-то усатая.

Ура! Не понравилась! И я тут же простила Наде ее красоту.

— Эх, вы! — сказала я мальчишкам. — Ничего не понимаете! Вы приглядитесь, какая она красивая! Она прямо как персидская княжна!

Гришка тут же заорал:

— «Мощным взмахом поднимает он кр-р-расавицу-княж-ну!» — не подачи запулил мяч в аут, в заросли крапивы.

— Автора! — закричали болельщики, требуя, чтобы Гришка сам бежал в крапиву за мячом.

Я дождалась конца игры — болела за Сашину команду, — и пошла в Дровнино пить молоко.

Ствол березы подо мной чуть покачивался, и я представляла себе, будто я на корабле пересекаю штормовое море. А в душе звенела тоненькая струнка: Надя — усатая, а я похорошела! Я слезла с березы и побежала в лагерь.

А в лагере я сразу узнала новость: приехали на грузовике пионеры из соседнего лагеря и предложили устроить соревнование по футболу. Наша команда к ним недавно ездила и выиграла. Вот они и нагрянули в надежде отыграться. Но не выйдет! Не такой у нас капитан, чтобы позволил команде продуться! И футбольное поле у нас лучше, и вратарь не чета ихнему, но главное — капитан!

Наши побежали переодеваться, а гости уже тренировались на поле. Девочки собрались возле клумбы и решали: кто преподнесет цветы команде победителей. Я с ходу предложила:

— Давайте я преподнесу!

Девочки повернулись ко мне и оглядели с головы до ног. Они ничего не сказали, но у меня вдруг словно оборвалась в душе тоненькая струнка. Что со мной?..

— Это я так просто, — сказала я. — Я не хочу.

— Может быть, Нинка? — предложил кто-то из девочек.

— Да ну, у Нинки ноги толстые…

Я отошла и села на скамейку рядом с Надей. Она читала, как обычно. Мельком взглянула на меня и снова уткнулась в книгу.

— Что ты читаешь? — спросила я.

— «Отец Горио» Бальзака.

— Интересно?

— Ерунда! — коротко ответила Надя.

Наша команда в белых футбольных трусах и синих майках неторопливым бегом направилась по дорожке мимо нас, к полю. Впереди — Саша.

— Саша! — окликнула Ксана. — На минуточку…

Саша подошел, а команда, не замедляя своего торжественного бега, проследовала дальше.

— Саш! Вот ты сам реши: кому из девчонок букет преподносить?

— А я откуда знаю? — грубовато ответил Саша.

Хоть бы он меня назвал! Вот он сейчас увидит меня — и назовет. Ведь мы столько времени сидим с ним за одним столом…

— Вот пусть Надя, — сказал он и подошел к нашей скамейке.

— И не подумаю, — ответила Надя, на секунду подняв голову от книги.

— Почему?

— Потому что футбол — игра для дураков!

— Ну и воображала! — возмутились девочки. — «Игра для дураков»! Сама дура!

— Почему для дураков? — спросил Саша.

Надя закрыла книгу и положила ногу на ногу. Она была очень самоуверенная. Но красивая, ничего не скажешь.

— Хоть поболеть придешь за нас? — спросил Скворцов.

— Нет! — презрительно бросила она.

«…Он ушел спокойный и суровый, головою гордой не поник…» Он даже не взглянул на меня. А зачем ему на меня смотреть? В столовой насмотрелся.

Я улыбалась. Уголки моих губ норовили опуститься, но я усилием воли приподнимала их. Про такую улыбку, наверно, говорят: «дрожащая». Мне стало все равно — выиграет наша команда или проиграет. Я встала, потянулась и гуляющим шагом направилась к просеке, которая вела в деревню. Когда деревья скрыли меня, я побежала.

…Снова, как и полчаса назад, сидела я на березе, в развилке между двумя ветками. Но куда оно девалось — чувство легкости, свободы, счастливой бездумности? Комок стоял в груди, и было мучительно вспомнить, что Саша даже не посмотрел на меня.

Но ведь никто ничего не заметил! Ну и что из того? Я-то знаю. Я теперь все поняла. Тетя Нина сказала, что я похорошела, из жалости! Ничего я не похорошела!

Я откинулась на ветках и стала смотреть в небо. Облака уплыли — белые, далекие бриги. Звенели и кусались комары.

— Извините, пожалуйста…

Я вздрогнула и обернулась. Наверху, у спуска в овраг, стоял мужчина с двумя авоськами в одной руке. Свободной рукой он отмахивался от комаров и вытирал платком по-городскому бледное лицо.

— Как мне до деревни Дровнино добраться?

— Через овраг, а потом через поле, — ответила я.

— Далеко?

— Нет, минут пять.

— Ох, слава богу! — сказал он. — От самого Михайловского иду, от автобуса. Да еще крюк сделал: жена неправильно объяснила. Значит, говорите, прямо через поле? Ну, спасибо, девушка!

Он пересек овраг и, отдуваясь, скрылся за деревьями. А я с изумлением смотрела ему вслед. Он сказал: «девушка»!

И вдруг комок в груди растаял и вместе с облегчением пришло удивительное чувство: как будто вот сейчас, в эту минуту, втайне от всех я меняюсь — платье меняется, волосы, фигура, лицо.

— Я — девушка?

ЛЕСНАЯ ФЕЯ

Не нравилось мне в этом году в пионерском лагере. А ведь как я рвалась сюда, считала дни до отъезда. Я в этом лагере уже несколько лет подряд проводила школьные каникулы, и всегда мне очень нравилось: прогулки в лес за ягодами, выпуск стенгазеты. Во время еды, чтобы мы не шумели, наша воспитательница Лариса Борисовна читала нам вслух Луи Бусенара «Капитан Сорви-голова». В мертвый час мы рассказывали друг другу страшные истории. Ну и еще мы, конечно, готовили концерт самодеятельности к родительскому дню. Я обычно выступала в хоре. И все шло тихо, спокойно.

А в этом году у нас стал работать пионервожатый Шора, который сразу же организовал волейбольную команду, кружок стрелков из лука и объявил, что скоро у нас начнется военная игра и к этой игре все должны как следует подготовиться. А это значит, что все мы должны хорошо бегать и прыгать, уметь пользоваться компасом, ориентироваться на местности, ползать по-пластунски — словом, быть ловкими и быстрыми, как солдаты. А я ничего этого не умела. И учиться стеснялась. Мне казалось, что я одна ничего не умею, остальные все умеют. Мне вовсе не хотелось быть хуже других, и я решила: ни в чем не буду принимать участия. Пусть лучше думают, что я умею, но не хочу. По крайней мере смеяться не будут.

И я оказалась как бы сбоку припека. Конечно, я могла брать книги в библиотеке или учиться вышивать на пяльцах болгарским крестом, но мне-то хотелось быть вместе со всеми, в коллективе! Я чувствовала себя такой одинокой, что даже иногда плакала. Для этого я облюбовала себе одно очень красивое, уединенное место — возле спуска к речке, у старой ивы.

Только один человек во всем лагере был несчастнее меня — четырехлетний Саша, сын нашей поварихи Анны Ильиничны. Рыженький такой, веснушчатый мальчик, весь в пятнышках зеленки; всех нас кусали комары, но его почему-то особенно, и медсестра смазывала его зеленкой. Он жил при лагере. Его никто особенно не обижал, просто его как бы не считали за человека. Все были увлечены подготовкой к военной игре, всякими кружками, а он мешался, и его гнали. «Брысь!» — говорили ему, как будто он не человек, а домашнее животное. Но его так и тянуло туда, откуда его гнали. Он выходил на беговую дорожку как раз в тот момент, когда бегуны изо всех сил боролись за первенство, или строил домики в песке, отведенном для прыжков. А когда на него прикрикивали, нижняя губа его вытягивалась, подбородок начинал дрожать, и он со всех ног бежал к своей маме, которая под навесом возле столовой чистила картошку или рубила капусту. Ей он тоже мешал, она кричала на него: «Когда ты уймешься, наказание мое!» — и прогоняла. Куда ему было деваться? Он опять бежал к нам. Невесело ему жилось. Не знаю, завидовал ли он нам. Возможно, по малолетству он еще не знал, что это такое — зависть.

А вот я в свои двенадцать лет уже хорошо это знала. Я завидовала всем, кто хорошо умел бегать и прыгать, играть в волейбол и поднимать флаг на мачту. Да, я даже флаг поднимать не умела. Во время утренней и вечерней линейки самый торжественный момент — подъем и спуск флага. Все стоят по команде «смирно», а председатель совета лагеря командует:

— Степанов (или Субботина), на флаг!

Тот, кого вызвали, выходит из рядов, бегом направляется к мачте, отвязывает веревочку и начинает эту веревочку тянуть вниз. При этом флаг поднимается вверх. Когда флаг достигает вершины, пионер вновь обвязывает веревочку вокруг мачты и отдает салют председателю совета лагеря. Тот командует: