Готовность номер один - Григорий Сивков

Так я "прославился" на всю дивизию. Но "холодное" отношение товарищей и особенно мною уважаемого командира эскадрильи были для меня серьезным уроком. В бою нельзя допускать таких вольностей. Так можно наломать дров. Да и кому нужен такой безрассудный риск? Только врагу!

Однажды вечером прибегает посыльный.

- Младший лейтенант Сивков, к комиссару эскадрильи!

- Будет, значит нахлобучка! - замечает Павел Старцев.

Надеваю шинель, шапку и ухожу. Порывистый ветер хлещет в лицо, насквозь пронзает колючим холодом, а мне жарко. Вхожу в командирскую хату.

- Товарищ капитан, по вашему... - докладываю по уставному правилу.

- Отставить! - прерывает меня комиссар Лещинер. - Садись, Гриша.

Сажусь на табурет. Щеки пылают.

- Да ты разденься. А то упреешь...

Снимаю шинель и шапку, вешаю на гвоздь.

Комиссар набивает табаком трубку, чиркает самодельной зажигалкой.

Стою. Осматриваю комнату. Аккуратно застланная кровать. Стул на котором лежит стопка газет. Маленькая кожаная рамочка с фотографиями.

Комиссар высек огонь не торопясь прикурил, глубоко затянулся.

- Садись, садись, - говорит он мне, - в ногах правды нет. Закуривай.

- Спасибо, не курю.

- А я вот никак не могу бросить. Сколько раз пытался и... - он разводит руками. - Характера, что ли, не хватает... - и опять крепко затягивается.

"Ну, думаю, что-то долго подготовку ведет. Мягко стелет да жестко спать..."

А у комиссара взгляд дружелюбный, улыбчивый. Он спрашивает:

- Письма давно получал?

- Позавчера от отца.

- Что пишут? Как живут? Помощь какая нужна?

- Все нормально, спасибо.

- А я о своих месяц ничего не знаю.

Он пристально смотрит на рамочку с фотокарточками.

- Жинка моя и трое ребят. Трудно ей с ними достается...

Комиссар дымит трубкой, разговаривает доверительно. Понемногу успокаиваюсь, и мысль о нахлобучке покидает меня. Осмеливаюсь и спрашиваю комиссара:

- Какие последние сводки?

Он обстоятельно рассказывает о сводках Совинформбюро, называет по памяти оккупированные врагом города, объективно и оптимистически комментирует фронтовые события.

Угасшая трубка лежит на столе.

- Вот свежие газеты. Страшно злодействуют фашисты. - Голубые глаза комиссары становятся серыми и колючими. - Расстреливают. Вешают. Насилуют. Грабят. С изуверской жестокостью расправляются с коммунистами и комсомольцами.

Внимательно слушаю комиссара. Он смотрит на наручные часы.

- Ого, засиделись мы с тобой, Гриша.

Торопливо одеваюсь.

- На-ка свежие газеты, передай ребятам. И вот тебе еще партийный устав. Ты ведь готовишься в партию?

- Готовлюсь.

- Так вот, в Уставе, между прочим, и о партийной дисциплине сказано... И вот это еще возьми, - протягивает он мне брошюру. - Прочти, здесь есть замечательные ленинские слова: "Может ли сотня победить тысячу? Да, может, если сотня дисциплинирована, организована".

Рассовываю газеты и брошюры по карманам.

- Будь здоров! - крепко жмет мне руку комиссар. - Иди, отдыхай. Завтра с утра на боевое задание.

Возвращаюсь к себе. Ребята не спят, дожидаются.

- Ну как, с песочком прошлись? - спрашивает Павел Старцев.

- Это уж как водится, - ухмыляется Евгений Мыльников. - На то оно и начальство...

Отвечаю ребятам:

- Братцы, комиссар свежие газеты прислал.

После боя сердце просит...

Обстановка на фронте тревожная и напряженная. Противник продолжает теснить наши войска. У нас много работы. Невзирая на плохую погоду, делаем в день по нескольку вылетов.

Однажды вернулись с боевого задания. Кажется, все в порядке. Ни одной царапины. Погода - сверху смотреть - любо-дорого. Высота и видимость "миллион на миллион". А на посадке... Ох, уж эта проклятая поземка! Нынче разгулялась она на десять метров в высоту. Проваливаешься, как в преисподнюю. Не видно ни зги. Вот и подломал я при посадке хвостовое колесо.

Знаю, не моя вина - погода, все равно неприятно и обидно. Техники и так измотались до предела, по трое суток не спят, налаживая на морозе изношенные моторы, буквально засыпают на ходу. А тут еще дополнительный ремонт машины в ПАРМе{2}у капитана Галиндзовского...

В невеселом настроении вхожу в землянку. Привезли обед. Есть не хочется. Скорей бы ужин. С фронтовыми ста граммами и аппетит появится и шум в голове после вылета - не помеха...

Ребята пообедали, отдыхают.

- Шестой уж год я царствую спокойно, - размеренно декламирует Тима Гуржий, сидя на нарах. - Но счастья нет в душе моей, - неожиданно бодро заканчивает он и вдруг вопрошает: - А почему? - Тима хитроватым взглядом обводит ребят. - Да потому, что мы с тобой, Саша, партию в шахматы не закончили. Ведь перед вылетом я тебе шах объявил...

Саша Гуржиев нехотя поднимается из дальнего угла доигрывать неоконченную партию.

Женя Мыльников сидит около раскаленной буржуйки, тихо перебирая струны гитары, мурлычет:

Вьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза...

Иван Раубе лирическим тенором подхватывает свою любимую песню.

- Ти-и-и, ти-и-и, - пищит зуммер телефона.

- Слушаю, - говорит дежурный телефонист. А Иван Раубе уже протягивает руку к телефонной трубке.

- Наверное, опять на разведку, - замечает Тима Гуржий, настороженно подняв голову о шахматной доски и забывая сделать очередной ход.

- Проверка связи, - виновато сообщает дежурный связист, понимая, что он вместе со своим телефоном нарушил установившуюся на минуту почти мирную идиллию...

Ребята продолжают заниматься каждый своим делом. Но уже не покидает состояние тревожной готовности к очередным боевым вылетам.

В те дни в эскадрилье постоянно дежурили два лучших экипажа-разведчика Раубе - Гуржий и Ерошкин - Франчук. Им часто приходилось в сложных метеоусловиях зимы летать на разведку вражеских позиций.

Однажды поздним вечером прямо с аэродрома подъезжаем на полуторке к столовой. У входа стоит Корецкий наш фронтовой почтальон.

- Сивков, письмо!

В руках у меня треугольник, сложенный из листка ученической тетради. Узнаю крупный обстоятельный почерк отца. Развертываю письмо здесь же, около столовой, жадно выхватываю каждое слово.

Подходит Иван Раубе.

- Весточка от родных?

- Отец прислал.

- А мне вот писать некому...

Иван тяжело молчит, потом с ненавистью:

- Заживо сожгли все село эсэсовцы. И моих тоже.

В душе у меня все клокочет. Но я молчу: в таких случаях словом горю не поможешь.

Иван просит:

- Может вслух почитаешь, а?

- Какой разговор?

Читаю. Тятя спрашивает о моих фронтовых делах, рассказывает о матери, братьях, деревенских буднях, назидательно советует не подставлять голову под шальную пулю. А в конце письма приписка: "Гоните фашистов в шею! Бейте их так чтобы земля горела под их ногами!"