Русь (Часть 3) - Пантелеймон Романов

Хуже всего было надеяться, что это не повторится, что вовремя можно будет остановиться.

Но преднамеренности и расчета не было никакого, и потому не было надежды в будущем избавиться от этих неожиданностей. И хотя Авенир, пророчествуя, говорил, что мы бескорыст-ные души, не знающие мелкого расчета, наследуем землю, но Федюков только испытал все тяжелые последствия, а земли не наследовал.

Проснувшись на другое утро в кабинете Валентина, он понял всю нелепость своего положе-ния. В особенности при встрече с Ниной, а потом с профессором.

Он видел во сне как бы продолжение того, чем он грезил за несколько мгновений до паде-ния Нины: было много каких-то женщин в белых воздушных платьях.

Когда же он проснулся и увидал себя в кабинете Валентина, где он остался, как верная душа, ждать друга, и вспомнил, что произошло, - его точно невидимой силой сбросило с дивана, и он вскочил на ноги.

Первое, что ему пришло в голову, это то, что он связан с семьей и что баронесса Нина по своему легкомыслию может проболтаться мужу, Ольге Петровне, и тогда все узнают.

Может, наконец, к нему, несвободному человеку, предъявить права.

Что ей отвечать? Сказать, что это вышло нечаянно, что он ее не любил совсем, - было неудобно, можно оскорбить женщину. И она тогда до приезда Валентина уже не позволит себя обнимать.

А Валентин еще неизвестно когда приедет, может быть, он запоздает дня на два, и эти два дня только пропадут даром.

При мысли об этом перед Федюковым вставал соблазнительный образ молодой женщины с ее роскошным телом и способностью терять голову от охватившей ее страсти.

- Нет! - сказал вдруг Федюков сам себе и протянул вперед обе руки с выставленными вперед ладонями, как бы отгоняя от себя призрак. - Нет, надо держать себя в руках, надо быть твердым, безжалостным, упрямым. Лучше один раз выдержать слезы, упреки, чем потом всю жизнь...

Он невольно оглянулся на дверь. Ему представилось, что самое лучшее в его положении - бежать.

Его решение мгновенно созрело, и он сказал себе, что нужно привести его сейчас же в исполнение, иначе ее ласки, ее виноватый, застенчивый, признающийся вид растрогают его.

Но, когда он, решив обдумать вперед все это хорошенько, задержался, дверь распахнулась, и вошла баронесса.

Федюков сделал странное движение по направлению к окну и, покраснев, остановился.

Баронесса несколько удивленно посмотрела на него, но, очевидно, не придала этому движе-нию никакого значения. Федюков совершенно не ожидал услышать того, что услышал.

Во-первых, у баронессы Нины был совсем не такой вид, какого он ждал и который должен был бы быть, по его мнению, у женщины, которая изменила своему семейному долгу, а бароне-сса изменила ему уже вдвойне, в квадрате, он не знал, как это можно еще определить.

И первое слово ее было, когда она вошла, это то, что она беспокоится о восточном вопросе.

- Да, мой друг, вы ничего не понимаете. Я тоже ничего не понимаю. Но у меня есть нехорошее предчувствие. У профессора - тоже предчувствие. Я сейчас читала в постели газету. Сербы и австрийцы или австрийцы и сербы - это такой ужас, который может совершиться, и может быть, уже совершился. И чувствуешь себя бессильной помочь. Валентин пропал. Сегодня вторник, завтра среда, четверг, пятница. Четыре дня? - сказала она, сев и прижав четыре тон-ких пальчика. - И вообще я не знаю, что будет. - Она вздрогнула и стала смотреть в сторону.

Федюкова это поразило.

Какая должна быть взбалмошная голова у этой женщины! Прийти к человеку, с которым у нее случилось только вчера нечто, от чего она трепетала и он трепетал, и равнодушно сесть и за-говорить о каком-то восточном вопросе и о сербах, которых она вдобавок путает с австрийцами.

Федюков уловил только одно: что эта женщина, трепетавшая еще вчера в его объятиях, в забытье налетавшей на нее страсти, сейчас, вместо того, чтобы броситься к нему на шею, оказа-лась совершенно чужой, холодной, равнодушной.

Это было ужасно. Только что он рассчитал, приготовился держаться, как весь расчет - все летело к дьяволу. Он подошел, стал около кресла баронессы, взял ее за руку и, пристально глядя ей в глаза, сказал:

- И это все, что я услышал? Валентин, сербы, сербы и Валентин? Больше всего меня воз-мутили эти сербы!

Баронесса сначала удивленно посмотрела на него, потом, вздохнув, проговорила:

- Милый друг, я не виновата. Я не могу справиться с своим состоянием, и потом у меня предчувствие... Я не понимаю, что! - сказала она, делая резкое движение встать.

Федюков умоляюще удержал ее за руку, потянув книзу в кресло, и встал около нее на одно колено. Он почувствовал такое острое отчаяние от того, что эта женщина уходит от него, равнодушна в его присутствии, когда он только что с ужасом ждал, что она свяжет его своими ласками и любовью.

- Нина, - сказал он тихо, - за что? Если бы вы знали, с каким чувством я ждал вас. Я ждал нежности, поцелуя, я стоял здесь и считал каждую минуту, когда вы придете. Я из-за любви к вам и пошел на все. Вы знаете мои принципы, о них вам нечего говорить. Я им не изме-нял вот настолько, и ради вас я им изменил и обманул своего единственного друга. Вы знаете, - сказал он, торопливо встав и указав себе на грудь, - у меня друзей в настоящем нет, я слишком презираю людей, но у меня был друг Валентин. И неужели за все это, - прибавил Федюков пре-жним тоном и опускаясь на колени, - неужели за все это нет ни поцелуя, ни ласкового слова?

Он говорил, не останавливаясь, чувствуя, что если он остановится и баронесса перебьет его каким-нибудь нелепым вопросом вроде восточного, то он собьется и не будет знать, что гово-рить.

Баронесса Нина повернула к нему голову и ласково-печально улыбнулась.

- Ну что же я могу, милый друг? - Она развела при этом руками. - Вы очень страдаете? Профессор тоже очень страдал. Можно подумать, что я бессердечная. Но я не бессердечная. Я виновата перед вами, бесконечно виновата. Я не знаю, как это все случилось, я совсем не рас-считывала, что это произойдет. Я не могу бороться. Вы понимаете, мой друг? Я не могу бороть-ся, всякая сила подавляет меня. И вы меня вчера подавили. Что? Теперь вы меня просите... Я не могу равнодушно слушать просьб; у меня сейчас же в горле появляется комок от подступающих слез, и я не могу... Но вы не просите меня сейчас ни о чем. Мне будет тяжело, я буду чувство-вать себя несчастной, если я уступлю вам. А я уступлю обязательно, потому что не могу выно-сить мужских слез. Это какой-то ужас, - сказала баронесса, содрогнувшись. - И я всегда стра-дала от этого. Не требуйте от меня сегодня ничего. Вы будете умным? Да? - говорила она уже ласково, гладя голову Федюкова, которую тот положил к ней на колени. - На меня налетела буря, и я не знаю, как это произошло.

- Баронесса, я буду ждать, я об одном прошу, не лишать меня ласки.

- Нет, милый друг, будьте спокойны.

- Я буду доволен теми крохами, которые вы мне дадите, и не буду требовать большего.

И Федюков увидел ясно, что он не может отсюда уйти, как он хотел, потому что, может быть, эта легкомысленная женщина до тех пор только и будет принадлежать ему, пока он здесь.

А потом приходила как-то сама собой без всякого расчета мысль о том, что как раз не ока-залось ничего сложного, и она не виснет у него на шее и не поставит его, человека, связанного семьей, в безвыходное положение. Слава богу, у нее оказалась к нему не такая уж безумная любовь, которая может толкнуть на безумства, и она не заставит человека попасть в тяжелое положение.

И он остался в кабинете Валентина, думая, что о его пребывании здесь никто не узнает...

XXIX

Авенир, уйдя от работ Общества, сначала храбрился, говорил, что он доволен, что он отс-транился.

Но в последнем случае он упустил из виду одно: полную невозможность человеку с его темпераментом и огнем сидеть одному и остаться на долгое время без разговора, без спора и без возможности кого-нибудь громить.

Вот тут-то он и вспомнил о профессоре, с которым иногда беседовал прежде и в ком тогда чувствовал противника своим идеям о свободном, естественном развитии без научной механики и дисциплины.

Теперь это казалось ему пустяками, в которых он мог бы и уступить профессору, лишь бы он только выслушал его по общественным вопросам.

И он стал частым собеседником профессора.

Придя однажды к профессору и поднявшись в знакомую ему светелку наверху, Авенир застал профессора в плоской матерчатой шапочке, так как было прохладно, собирающего свои книги и, очевидно, намеривающегося куда-то переселиться.

Оказалось, что, ввиду отъезда Валентина, профессор решил перебраться в кабинет.

Увидев Авенира, профессор сказал:

- Ну, вот и прекрасно, пойдемте в кабинет, там будет просторнее. Кстати уж захватим эти книги.

И он хотел было один нести стопу книг. Но Авенир не допустил этого. И они, разделив труд, пошли вниз, неся по стопе книг, прижатых к животам обеими руками.