Блаженные - Джоанн Харрис

Наверху лестницы открыли люк. Чумной Доктор скользнул в него первым и протянул мне руку. Глаза мои привыкли к мраку, и свет в коридоре едва не ослепил, хотя источал его один-единственный факел. Еще вялая и заспанная, я повернулась к старому приятелю, но увидела лишь Чумного Доктора в длинноносой маске и черном плаще.

— Джордано? — снова спросила я, касаясь маски из папье-маше.

Чумной Доктор покачал головой.

— Может, хватит вопросов? Я подсыпал слабительное стражнику в суп, и теперь он каждые десять минут бегает в уборную. В последний раз забыл ключ.

Чумной Доктор настойчиво подталкивал меня к двери.

— А мои друзья? Что с ними?

— Их спасать некогда. Вот если сбежишь одна, у нас обоих есть шанс. Ну, решайся!

Я мешкала. Из-под черной маски мне вдруг послышался голос Лемерля и свой малодушный ответ: «Забери меня! Брось остальных, только меня забери!»

«Ни за что!» — зло сказала я себе. Если бы Лемерль позвал меня, я, наверное, убежала бы с ним. Только на коротеньком словце «если» будущее не построишь. Под сердцем шевельнулся ребенок, и я поняла: дам сейчас слабинку — его будущее навсегда омрачит тень Лемерля.

— Без друзей не пойду! — заявила я.

Старик бился над замками, но тут обернулся и обжег меня взглядом.

— Ничуть не изменилась! — прошипел он. — Такая же упрямица. Небось они правы: ты точно ведьма. В твоей рыжей голове поселился диббук![13] Ты обоих нас погубишь!

Ночной воздух пах свободой, и мы с Джордано не могли им надышаться. Мы разбегались: мне хотелось остаться, но Джордано строго-настрого запретил, и я послушалась. Мы спешили по улицам Эпиналя, искали где потемнее, выбирались из города грязными закоулками. Сон это или явь: слух и зрение обострились до непостижимого предела, как бывает лишь в бреду. Бегство вспоминается обрывками — лица в трактире, свет красного фонаря, рты, разинутые в беззвучном пении; луна за грядой облаков, черная каемка леса; сапоги, мешок со снедью, плащ, загодя спрятанный под кустом, мул на привязи.

— Забирай мула. Он мой, никто искать не станет.

Джордано так и не снял маску.

Я едва не задохнулась от благодарности.

— Джордано, столько лет прошло. Я думала, ты умер.

Сухое карканье наверняка означало смех.

— Меня голыми руками не возьмешь! Теперь-то уедешь?

— Погоди! — попросила я, дрожа от страха и волнения. — Я так долго тебя искала! Что стало с нашей труппой? С Жанеттой, с Габриэлем, с…

— Рассказывать нет времени. С тобой це́лую ночь проговоришь, а вопросы не кончатся.

— Тогда спрошу только об одном. — Я сжала его руку. — Ответь, и я уеду.

Джордано кивнул. В носатой маске он напоминал огромного мрачного ворона.

— Да, — наконец выдавил он. — Изабелла…

Я тотчас поняла, что моей матери нет в живых. Все эти годы я хранила ее образ в сердце, точно медальон на груди, — ее горделивую стать, ее улыбку, ее песни и заклинания. Она умерла во Фландрии, по словам Джордано, совершенно нелепо, от чумы. Теперь у меня остались только сны и обрывки воспоминаний.

— Ты был рядом? — спросила я дрогнувшим голосом.

— А сама как думаешь?

За хриплым дыханием Джордано мне послышался шепот матери: «Люби редко, но метко». Теперь я понимала, почему старик следил за мной, почему рисковал ради меня жизнью, почему сейчас не смотрел в глаза и не снимал длинноносую маску.

— Сними маску, Джордано! Прежде чем простимся, хочу на тебя посмотреть.

В лунном свете он казался древним стариком с ввалившимися глазами. Да это не лицо, а снова маска, трагичная от натужной улыбки и безглазая. Слезы текли из глазниц в глубокие складки по обеим сторонам рта. Я хотела обнять Джордано, но он отпрянул. Ласку он терпеть не мог.

— Прощай, Жюльетта! Уезжай отсюда поскорее. — Вот он, голос прежнего Джордано, строгий, источающий мудрость. — Спутников своих не ищи, так лучше им и тебе самой. Понадобится — продай мула. Для переездов выбирай ночи.

Я все равно обняла Джордано и, не ожидая ответа, поцеловала в лоб. Его одежда, как раньше, пахла серой, специями, химикалиями. Сердце сдавила тоска. Мой старый учитель содрогался всем телом. Отстранился он резко, почти зло.

— Каждая секунда на вес золота, — напомнил он прерывающимся голосом. — Уезжай, Жюльетта!

В устах Джордано мое имя звучало как скупая ласка.

— А ты? С тобой что будет?

Джордано слабо улыбнулся и покачал головой, как всегда, когда я, по его мнению, болтала ерунду.

— Ради тебя больше грешить не стану! Неужели забыла, что в шабат я сиднем сижу?

Джордано помог мне забраться на мула и хлестнул его по бокам. Мул бодро зацокал по утоптанной земле. До сих пор помню лицо Джордано в холодном свете луны, его тихое «прощай!», поступь мула по лесной тропке, запах пепла и последнее «шалом!». Казалось, голос Джордано доносится из моего тринадцатилетия, казалось, по пятам за мной следует моя совесть, аки глас Божий с горы.

С Джордано мы больше не встречались. Из Эпиналя я через Лотарингию отправилась в Париж, а когда живот сильно округлился, вернулась на побережье. Мешок со снедью опустел, еду пришлось добывать, и я по наставлению старого учителя продала мула. В переметной суме обнаружились пожитки из моей повозки, спасенные Джордано, — немного денег, книги, украшения, завалявшиеся среди костюмов: дешевые стразы от драгоценностей не отличишь. Волосы я перекрасила, убоявшись, что выдадут. Я жадно ловила весточки из Лотарингии, но не слышала ни знакомых имен, ни слухов о новых казнях. Я жду до сих пор, точно время приостановилось, точно антракт растянулся на пять лет. Жду, что в один прекрасный день настанет кровавая развязка.

Снова и снова мне снится его лицо, его темные, как лес, глаза. Наша трагикомедия продолжается в моих снах. Опустевшая сцена ждет актеров, прежние роли ждут исполнителей, и вот мой рот открывается, чтобы произнести неожиданно вспомнившуюся реплику.

«Еще один танец, — шепчет он, и я ворочаюсь на узкой кровати. — С тобой мне было слаще всего».

Просыпаюсь я в поту от страха, что Флер мертва. Тысячу раз проверяла и убеждалась, что все хорошо, но сейчас повернуться к дочке не решаюсь — лежу и слушаю шелест ее дыхания. Дортуар полон тревожного ропота. Зубы стиснуты, я из последних сил удерживаю страх в себе. Выпущу его — на волю вырвется долгий, как вечность, крик.

12. 18 июля 1610

Первой их увидела Альфонсина. Близился полдень, им наверняка пришлось ждать отлива. Нуармутье не совсем остров: при отливе обнажается широкая дорога на материк. Ее вымостили на совесть, чтобы спокойно перебираться через отмели. Впрочем, до настоящего «спокойно» далеко: порой здесь хозяйничают сильные течения, вполне способные расшатать камни, хоть те и утоплены в четырехфутовый слой извести. С обеих сторон от дороги зыбучий песок. Как налетит прилив, вода с дикой скоростью заливает отмели и дорогу, смывая все, что попадется на пути. Тем не менее они медленно, но верно двигались по песку, отражаясь на мелководье. Над дорогой колыхался горячий воздух и мешал как следует их разглядеть.