Истории, от которых не заснешь ночью - Альфред Хичкок

Потом я увидел его привлекательную улыбку, а глаза его за квадратными стеклами в металлической оправе вновь заискрились. Он покачал головой.

- У этого заднего двора, вон там, иногда довольно странный вид. Когда на него долго смотришь, такое впечатление, что простирается он на километры.

Больше он ничего не сказал в этот раз, и я вскоре забыл об этом. Если бы я только знал! Я ведь только что присутствовал в самом начале этой ужасной истории.

И вот с этого дня каждый раз, когда я приходил к нему, я находил Кэнэвэна в этом помещении, конечно, время от времени занятого каким-нибудь делом, но чаще всего у окна, неподвижным, созерцающим свой одиозный двор.

Я находил на его лице все то же выражение человека, сбитого с толку: ужас, смешанный с живым влечением к чему-то обещающему, возбуждающему. Я должен был всякий раз шумно кашлянуть или пошаркать ногами, причем настойчиво, чтобы заставить его отвернуться от окна.

После чего все, казалось, возвращалось к прежнему привычному порядку. Мы снова начинали говорить о книгах, и он явно становился самим собой, но у меня все больше и больше складывалось впечатление, что он "ломал" комедию и что в то время, как он любезно рассуждал о первопечатных книгах, мысли его были где-то там, в этом страшном "заднем дворе".

Несколько раз у меня был соблазн затронуть этот вопрос, чтобы рассеять чувство тревоги, но ощущение стеснения сдерживало меня во время нашего разговора. Ну как было выговорить человеку, скажем, только за то, что он рассматривает свой кусочек земли? И что ему сказать? И как это сделать?

Ну и я хранил молчание. Позже я горько об этом пожалел.

Не очень-то до сих пор процветавшая торговля книгами Кэнэвэна начала хиреть. Но что самое печальное, и его внешний вид и его здоровье, казалось, стали ухудшаться. Он становился более согнувшимся, более исхудавшим и, если глаза его еще по-прежнему светились, сохраняли свою лучистость, я начинал думать, что это - блеск скорее из-за лихорадки, чем из-за здорового горения или здорового возбуждения.

Как-то после обеда я обнаружил дом совершенно пустым. Кэнэвэна нигде не было. Думая, что он где-то недалеко от двери, ведущей в задний двор, предается какому-нибудь хозяйскому делу, я подошел к окну в том помещении, где часто в последнее время заставал его, и, опершись на окно, стал рассматривать этот двор.

Кэнэвэна я не заметил, но, скользя взглядом по этому злополучному участку земли, вдруг ощутил, как меня охватило чувство, чувство необъяснимое, безнадежности и опустошенности, обрушивающееся на меня ледяной волной.

Моим первым движением было немедленно отойти от окна, но что-то удержало меня. Рассматривая это печальное переплетение вереска с дикой травой, я становился жертвой... нет, однако, не может быть, но я не нахожу другого слова, как любопытства. Возможно, та часть моего мозга, которая стремилась к холодному и объективному анализу, хотела просто понять, что смогло во мне вот так возбудить внезапное и острое чувство депрессии. Или, может быть, эта удручающая картина по какой-то неясной причине, странная тяга в моем подсознании и инстинкте, которых я в нормальном состоянии избегал постоянно, сейчас оказывали на меня непонятное воздействие.

И я продолжал стоять у окна. Высокая сухая трава, коричневатая и пятнистая, тихо качалась при дуновении ветра. Черные и умирающие, неподвижно стояли деревья. Ни птицы, ни даже бабочки не пролетали над этим угрюмым и мрачным пространством. Смотреть в общем-то было не на что, кроме как на длинные стебли дикой травы да тощие деревья, стоящие то там то сям, да на низко растущие кусты вереска.

Однако, бесспорно, было в этом уединенном куске пейзажа что-то особенное, необычное, что так интриговало меня. Как будто мне загадывали загадку, отгадать которую мне представлялось возможным, нетрудным, если бы я смотрел туда достаточно долго.

После нескольких минут созерцания я испытал странное ощущение: перспектива постепенно, тонко менялась. Ни трава, ни деревья не изменились, но сам участок земли, казалось, - увеличивался в, размерах. И я сказал себе, что он просто-напросто больше, чем я думал; потом мысль пришла, что простирается он на несколько гектаров; а в конечном счете, у меня появилось твердое убеждение, что территория этого двора тянется на неопределенное расстояние и что если бы я вышел туда, то мне бы пришлось пройти километры и километры, чтобы добраться до конца его.

И вдруг у меня появилось так называемое неудержимое желание ринуться к задней двери, помчаться туда и погрузиться в это море дикой травы, и шагать без передышки прямо вперед, полному решимости узнать для самого себя, где же и каковы границы этой земли. Впрочем, я и собирался это сделать, как вдруг увидел Кэнэвэна.

Он возник неожиданно в этом хаосе высоченной травы, растущей прямо перед домом. С минуту по крайней мере он казался совершенно потерянным, потерявшим ориентиры. Блуждающим взглядом он смотрел на заднюю часть своего жилища, как будто видел его впервые. Волосы его были растрепаны, и он был чрезвычайно возбуждён. Ветки кустарника виднелись на его брюках и куртке, стебли травы висели на крючках его старых немодных ботинок. Я видел, как он бросал вокруг сумасшедший взгляд, растерянный, беспорядочный, и, казалось, готов был снова развернуться и отправиться в это нагромождение, хаос, откуда он только что вынырнул.

Я стал с силой стучать по окну. Полуобернувшись, он остановился, посмотрел через плечо и увидел меня. Его сведенные судорогой черты лица несколько смягчились и приняли человеческий облик. Усталый, согнувшийся, еле волоча ноги, он пошел к дому, Я поспешил открыть дверь и впустил его. Он направился прямо в лавку, в ее переднюю часть, и рухнул в кресло.

В тот момент, когда я вошел в комнату, он поднял глаза.

- Фрэнк, - сказал он почти шепотом, - не могли бы вы сделать чай?

Я исполнил его просьбу. Он выпил свой обжигающий чай не говоря ни слова. Вид у него был такой изнуренный, что я понял: у него не было сил, чтобы мне рассказать, что с ним произошло.

- Было бы неплохо, - сказал я, - в течение нескольких дней вам никуда не выходить.

Он едва кивнул в ответ, не поднимая глаз, и пожелал мне счастливого пути.

Когда на следующий день после обеда я пришел снова в лавку, он показался мне достаточно отдохнувшим, но тем не менее скорее мрачным, задумчивым и подавленным. Мне хотелось надеяться, что за неделю-другую он забудет этот сатанинский клочок земли.

Но в один прекрасный день я вновь увидел его у окна этой запасной комнаты в задней части дома и отметил, что отрывается он от окна ценой неимоверных усилий и совершенно явно против желания. После чего постоянно одна и та же картина: патологическая магия этого зловещего хаоса диких трав за домом становилась, совершенно очевидно, наваждением, одержимостью.