Азазель - Борис Акунин

— Что молчите? — с жестокой улыбкой спросил Зуров. — Или расхотелось стреляться?

А у Эраста Петровича как раз возникла спасительная идея. Стреляться-то придется не сейчас, самое раннее — завтра с утра. Конечно, бежать и жаловаться шефу — мерзость и недостойно. Но Иван Францевич говорил, что по Зурову и другие агенты работают. Очень даже возможно, что и здесь, в зале, есть кто-нибудь из людей шефа. Вызов можно принять, честь соблюсти, а если, к примеру, завтра на рассвете сюда нагрянет полиция и арестует графа Зурова за содержание притона, так Фандорин в этом не виноват. Он и знать ничего не будет — Иван Францевич без него догадается, как поступить.

Спасение было, можно сказать, в кармане, но голос Эраста Петровича вдруг обрел самостоятельную, не зависящую от воли хозяина жизнь, понес что-то несусветное и, удивительное дело, больше не дрожал:

— Не расхотелось. Только отчего же завтра? Давайте прямо сейчас. Вы, граф, говорят, с утра до вечера по пятакам упражняетесь, и как раз на двадцати шагах? (Зуров побагровел.) Давайте мы лучше с вами по-другому поступим, коли не струсите. — Вот когда рассказ Ахтырцева кстати пришелся! И придумывать ничего было не надо. Все уж придумано. — Бросим жреебий, и кому выпадет — пойдет на двор да застрелится. Безо всяких барьеров. И неприятностей потом самый минимум. Проигрался человек, да и пулю в лоб — обычное дело. А господа слово чести дадут, что все в тайне останется. Верно, господа?

Господа зашумели, причем мнение их разделилось: одни выражали немедленную готовность дать слово чести, другие же предлагали предать ссору забвению и выпить мировую. Один пышноусый майор даже воскликнул: «А мальчишка-то молодцом!» — это еще больше придало Эрасту Петровичу задора.

— Так что, граф? — воскликнул он с отчаянной дерзостью, окончательно срываясь с узды. — Неужто в пятак легче попасть, чем в собственный лоб? Или промазать боитесь?

Зуров молчал, с любопытством глядя на храбреца и вид у него был такой, будто он что-то высчитывал.

— Что ж, — молвил он наконец с необычайным хладнокровием. — Условия приняты. Жан!

К графу в миг подлетел расторопный лакей. Ипполит Александрович сказал:

— Револьвер, свежую колоду и бутылку шампанского. — И еще шепнул что-то на ухо.

Через две минуты Жан вернулся с подносом. Ему пришлось протискиваться, ибо теперь вокруг стола собрались решительно все посетители салона.

Зуров ловким, молниеносным движением откинул барабан двенадцатизарядного «лефоше», показал, что все пули на месте.

— Вот колода. — Его пальцы со смачным хрустом вскрыли плотную обертку. — Теперь моя очередь метать. — Он засмеялся, кажется, пребывая в отличном расположении духа. — Правила простые: кто первым вытянет карту черной масти, тот и пустит себе пулю в череп. Согласны?

Фандорин молча кивнул, уже начиная понимать, что обманут, чудовищно обведен вокруг пальца и, можно сказать, убит — еще вернее, чем на двадцати шагах. Переиграл его ловкий Ипполит, вчистую переиграл! Чтоб этакий умелец нужную карту не вытянул, да еще на собственной колоде! У него, поди, целый склад крапленых карт.

Тем временем Зуров, картинно перекрестившись, метнул верхнюю карту. Выпала бубновая дама.

— Сие Венера, — нагло улыбнулся граф. — Вечно она меня спасает. Ваш черед, Фандорин.

Протестовать и торговаться было унизительно, требовать другую колоду — поздно. И медлить стыдно.

Эраст Петрович протянул руку и открыл пикового валета.

Глава девятая, в которой у Фандорина открываются хорошие виды на карьеру

— Сие Момус, то есть дурачок, — пояснил Ипполит и сладко потянулся. — Однако поздновато. Выпьете для храбрости шампанского или сразу на двор?

Эраст Петрович сидел весь красный. Его душила злоба — не на графа, а на себя, полнейшего идиота. Такому и жить незачем.

— Я прямо тут, — в сердцах буркнул он, решив, что хоть напакостит хозяину напоследок. — Ваш ловкач пусть потом пол помоет. А от шампанского увольте — у меня от него голова болит.

Все так же сердито, стараясь ни о чем не думать, Фандорин схватил тяжелый револьвер, взвел курок и, секунду поколебавшись — куда стрелять, — а, все равно, вставил дуло в рот, мысленно сосчитал «три, два, один» и нажал на спусковой крючок так сильно, что больно прищемил дулом язык. Выстрела, впрочем, не последовало — только сухо щелкнуло. Ничего не понимая, Эраст Петрович нажал еще раз — снова щелкнуло, только теперь металл противно скрежетнул по зубу.

— Ну будет, будет! — Зуров отобрал у него пистолет и хлопнул его по плечу. — Молодчага! И стрелялся-то без куражу, не с истерики. Хорошее поколение подрастает, а, господа? Жан, разлей шампанское, мы с господином Фандориным на брудершафт выпьем.

Эраст Петрович, охваченный странным безволием, был послушен: вяло выпил пузырчатую влагу до дна, вяло облобызался с графом, который велел отныне именовать его просто Ипполитом. Все вокруг галдели и смеялись, но их голоса до Фандорина долетали как-то неотчетливо. От шампанского закололо в носу, и на глаза навернулись слезы.

— Жан-то каков? — хохотал граф. — За минуту все иголки вынул. Ну не ловок ли, Фандорин, скажи?

— Ловок, — безразлично согласился Эраст Петрович.

— То-то. Тебя как зовут?

— Эраст.

— Пойдем, Эраст Роттердамский, посидим у меня в кабинете, выпьем коньяку. Надоели мне эти рожи.

— Эразм, — механически поправил Фандорин.

— Что?

— Не Эраст, а Эразм.

— Виноват, не дослышал. Пойдем, Эразм.

Фандорин послушно встал и пошел за хозяином. Они проследовали темной анфиладой и оказались в круглой комнате, где царил замечательный беспорядок — валялись чубуки и трубки, пустые бутылки, на столе красовались серебряные шпоры, в углу зачем-то лежало щегольское английское седло. Почему это помещение называлось «кабинетом», Фандорин не понял — ни книг, ни письменных принадлежностей нигде не наблюдалось.

— Славное седлецо? — похвастал Зуров. — Вчера на пари выиграл.

Он налил в стаканы бурого вина из пузатой бутылки, сел рядом с Эрастом Петровичем и очень серьезно, даже задушевно сказал:

— Ты прости меня, скотину, за шутку. Скучно мне, Эразм. Народу вокруг много, а людей нет. Мне двадцать восемь лет, Фандорин, а будто шестьдесят. Особенно утром, когда проснусь. Вечером, ночью еще ладно — шумлю, дурака валяю. Только противно. Раньше ничего, а нынче что-то все противней и противней. Веришь ли, давеча, когда жребий-то тянули, я вдруг подумал — не застрелиться ли по-настоящему? И так, знаешь, соблазнительно стало… Ты что все молчишь? Ты брось, Фандорин, не сердись. Я очень хочу, чтоб ты на меня зла не держал. Ну что мне сделать, чтоб ты меня простил, а, Эразм?

И тут Эраст Петрович скрипучим, но совершенно отчетливым голосом произнес:

— Расскажи мне про нее. Про Бежецкую.

Зуров откинул со лба пышную прядь.

— Ах да, я забыл. Ты же из «шлейфа».

— Откуда?

— Это я так называл. Амалия, она ведь королева, ей шлейф нужен, из мужчин. Чем длиннее, тем лучше. Послушай доброго совета, выкинь ее из головы, пропадешь. Забудь про нее.

— Не могу, — честно ответил Эраст Петрович.

— Ты еще сосунок, Амалия тебя беспременно в омут утащит, как многих уже утащила. Она и ко мне-то, может, прикипела, потому что за ней в омут не пожелал. Мне без надобности, у меня свой омут есть. Не такой глубокий, как у нее, но ничего, мне с головкой хватит.

— Ты ее любишь? — в лоб спросил Фандорин на правах обиженного.

— Я ее боюсь, — мрачно усмехнулся Ипполит. — Больше, чем люблю. Да и не любовь это вовсе. Ты опиум курить не пробовал?

Фандорин помотал головой.

— Раз попробуешь — всю жизнь тянуть будет. Вот и она такая. Не отпускает она меня! И ведь вижу — презирает, ни в грош не ставит, но что-то она во мне усмотрела. На мою беду! Знаешь, я рад, что она уехала, ей-богу. Иной раз думал — убить ее, ведьму. Задушу собственными руками, чтоб не мучила. И она это хорошо чувствовала. О, брат, она умная! Я тем ей и дорог был, что она со мной, как с огнем, игралась — то раздует, то задует, да еще все время помнит, что может пожар разгореться, и тогда ей головы не сносить. А иначе зачем я ей?

Эраст Петрович с завистью подумал, что красавца Ипполита, бесшабашную голову, очень даже есть за что полюбить и без всякого пожара. Такому молодцу, наверно, от женщин отбоя нет. И как только людям этакое счастье выпадает? Однако это соображение к делу не относилось. Спрашивать нужно было о деле.

— Кто она, откуда?

— Не знаю. Она про себя не любит распространяться. Знаю только, что росла где-то за границей. Кажется, в Швейцарии, в каком-то пансионе.

— А где она сейчас? — спросил Эраст Петрович, впрочем, не очень-то рассчитывая на удачу.

Однако Зуров явно медлил с ответом, и у Фандорина внутри все замерло.