Страшные сады (сборник) - Мишель Кент

И даже если мой голос не доходит до тебя, папа, я говорю с тобой… Да, на процессе Папона я сыграл клоуна за тебя, спустя больше чем два десятилетия после твоей смерти, я попытался вызвать души несчастных, погибших в лагерях, высланных; конечно, я старался насмешкой вернуть миру немного достоинства, конечно, я нарушал священность правосудия, конечно, я балансировал на грани святотатства по отношению к украденным войной жизням, ибо это единственный способ бороться с величайшей ошибкой природы, каковой является абсолютное зло, но я также взывал к тени Инги, потому что в итоге, понимаешь, мы все платим, и очень дорого, победители и побежденные, платим за жестокость и бесчеловечность, за работу палачей, мы все начисляем им жалованье, а в конечном итоге только и можем, что попытаться влюбиться слегка. И, черт возьми, это больно, папа, больно…

Сегодня умерла Инга, па, сегодня, и все сегодня, что мне еще предстоят, она будет умирать, пока и я тоже не окажусь под землей или не стану пеплом, развеянным по ветру…

Лилль. Апрель 2001.

Вилла Мон Нуар. Сентябрь 2001

И боль моя в мире со мною

Бриджит,

чьим образом уже давно пронизаны

мои страницы

и которая отныне озаряет

каждый прожитый вместе день поцелуем

Любилось бы легче, влюбись я слегка,

И боль моя в мире со мною.[6]

Пусть нижеследующие строки не смутят

близких Жерара Филипа, его родителей и друзей,

это всего лишь фантазия в честь легенды,

добавление к мифу.

Конец лета. Древняя Картезианская обитель в Вильнёве, лишь Роной отделенном от Авиньона, пышет солнцем. Ее совсем недавно отреставрировали, и памятник превратился в культурный центр, излюбленное место писателей. Кажется, и я один из них… Никому не известный, начинающий, еще только задумывающий свои первые драматические реплики и впервые проводящий здесь послеобеденные часы. Я только что решился: бросаю хромающую карьеру учителя литературы, бесплотную болтовню про «Сида», в числе прочего, для надменных ребят, которых больше интересует порнографическая плоть, нежели плоть слов, и посылаю ко всем чертям властную девицу, тоже учительницу, озабоченную своим продвижением по службе. Возможно, из-за того, что я прошел через сад в небольшой монастырской галерее, на меня снова нахлынула провинциальная радость. Я сорвал цветок жасмина! Как дурак, поцеловал его. И ровно в тот момент, когда я прилаживал цветок в петличку рубашки, ко мне сзади подошел какой-то старик и внезапно заговорил:

«Химена, безумно влюбленная в Родриго, за это я не дал бы и ломаного гроша. Ее оливковая кожа девочки-подростка виднелась в прорехах платья, слишком большого, слишком широкого в груди, ее поведение беспутной девчонки, всегда растрепанной, босоногой, жгучей и прекрасной смуглянки с синими глазами, — ничто не вязалось с моими накрахмаленными манерами, с моим нелепым видом значимого придурка. Мы были из разных миров. Но я бы отдал всю имевшуюся у меня вселенную сына богатых родителей за то, чтобы она открыла мне свое нищее подземное царство. Химена из трущоб, Родриго из богатых кварталов.

Нет, никто бы не поставил на нашу встречу.

И однако, клянусь вам, мсье, каждый вечер Макс Кляйн, сын председателя суда, и Люс, дочка старьевщика, оказывались друг напротив друга в двух шагах отсюда, в самом сердце монастырских развалин, забирались на руины бывшей трапезной папы Иннокентия IV, обвалившейся под открытым небом… Вам конечно же знакомо это место, мсье… Теперь там позади театр… Когда-то мы не сомневались в грядущем дне… И каждый вечер разыгрывали вечную историю проклятой любви Химены и Родриго… Так, как ее понимала Люс…После ужина она ждала меня среди лунных теней, я прибегал из летнего домика моих родителей, из „Тутового сада“, расположенного чуть выше, ближе к Бельвю. Я жил лишь этим мгновением, она — не знаю… Просто встретиться взглядом, пока стихает бег сердца, услышать отголосок женского голоса под сводами крошечной монастырской галереи, почувствовать в ноздрях запахи развеянной днем пыли, согретого камня и одурманенной травы. Люс, ты говорила: „Родриго у меня! Прийти дерзнул он к нам!“[7] И в голосе звучал мучительный восторг. Жестокий обряд начинался! Люс…»

Только сейчас он забывает свои реплики, этот дедушка Родриго. Он идет и садится в тени, на каменную скамейку у края галереи. Сколько ему? Где-то к восьмидесяти. Сухой, высокий, с красивыми руками, седые, коротко подстриженные волосы, все его лицо поглощал античный нос, крупный и слегка искривленный, нос нечестного патриция, облаченного в пеплум. Измятая утонченность сквозила в его костюме из необработанного льна и белой рубашке с открытым воротом. Он часто дышал, его взгляд затерялся в кустах жасмина.

Быть может, то, что он вот так разом отпустил свою память, позволил ей бежать во весь опор, не переводя дыхания, и тот огонь, что он вложил в воскрешение перипетий своей незрелой любви, все это опустошило старика… А может, он почувствовал неловкость и пожалел, что столь бесстыдно обнажил себя перед незнакомцем. Или просто из-за жаркого летнего зноя кровь прилила к его голове… Но нет, все дело было в Люс, которая так мучительно вернулась к нему болью в сердце, что он заговорил с ней, и от этого на какое-то мгновение потерял душевное равновесие. Признаем честно: пока он был молод, пусть даже и не слишком привлекателен, ему, наверное, могло повезти, но сегодня, если Химена захочет воскресить свою страсть, такой вот Родриго на пенсии вряд ли приведет ее к катарсису! Да, все эти циничные мысли промелькнули в моей голове, но все же я был смущен не меньше, чем он, оттого что стал свидетелем его душевного стриптиза, и не меньше, чем он, взволнован, да, черт возьми, именно так, оттого, что он столь глубоко доверился мне. Мне, хотя даже не знал моего имени. Его дребезжащий голос, невпопад сглатываемая слюна, его ладони, ласкающие воздух, руки, скрещенные на груди, словно прижимающие какую-то тень, я прекрасно чувствовал, что он не строит передо мной бывшего бахвалящегося фронтовика, победоносно объезжающего места увядших подвигов. Я сел рядом с ним и замер в ожидании. Было бы неприлично просить его продолжить рассказ. Нужно, чтобы он сам решил, достоин ли я этого. Ну а я, современный «Сид», всегда готов! В общем, мы так и сидели, не знаю, сколько времени, пока день не склонился к закату, и тогда он повторил: «Люс», одним вздохом, повернул голову, словно увидел ее, выходящую из древнего зала капитула. Даже если я оставлю его одного, он пойдет до конца. И я знаю, что тень Люс отныне будет сопровождать его. Он наконец говорит с ней, так же, как со мной, который значит для него не больше, чем эта молчаливая тень. Он испуган, удивлен…

«…Мы неслись друг за дружкой по галереям, она срезала путь по галерее Усопших… Там паслись козы… Потом огибала всякий хлам, оставленный ее семейкой торговцев металлоломом на безликих могилах монахов, сворачивала на колею для телег, вспоровшую землю вокруг часовни с фресками… А потом бежала до фонтана Сен-Жак. И там, каждый вечер, под куполом над восьмиугольным водоемом, укрывшись за колодцем, Химена оплакивала свою невозможную любовь к Родриго. Она не знала, и не хотела знать, никакой другой пьесы: только „Сид“, трагикомедия Пьера Корнеля. Давайте, попробуйте переубедить ее! Аньес, Араманта, охваченные страстью влюбленные, даже водевиль с его мещаночками, снедаемыми желанием, мои самые свежие познания в области театра, я пытался разнообразить ее репертуар, я приносил эти книжонки для совместного чтения, чтобы покончить наконец с запретными чувствами, чтобы снискать ее благосклонность к моей нежной неловкости, но куда там, она вышвыривала книжки в помойку и настаивала на кровавых свадьбах. Платонических! Если бы я только дотронулся до нее, Химена разодрала бы мне грудь своими прекрасными зубами и выгрызла бы мою печень! Надо сказать, что все это было далеко не в стиле „Комеди Франсез“, поверьте, занудный текст и прекрасное произношение!.. Она придумывала себе спектакли у старьевщика. По своему образу плохо одетой девчонки! Две-три строфы Корнеля, а дальше заплатки, перекроенные под ее размер, с распоровшимися рифмами, искалеченным гневом языком, исполненным печали, мятежным. Я изо всех сил старался подхватить ее импровизации, и она расцарапывала мне спину ногтями, оттого что я был столь манерен, вежлив в своих репликах, не осмеливался на ругательства и ненависть. Ты убил моего отца за то, что он оскорбил твоего, это естественно, но после всего этого, ты думаешь, что сможешь заполучить меня, расшаркиваясь передо мной? Ты должен меня завоевать, преодолевая опасность, на поле боя! Определенно, я был никудышным Родриго, бесплотным дублером, мне повезло, что я стал им, потому что у нее просто не оказалось под рукой никого другого, в особенности настоящего актера, который мог бы подавать ей реплики не понарошку! А иначе она бы послала меня к чертовой матери! От одной этой мысли я трепетал.