Белый хрен в конопляном поле - Михаил Успенский

Но мало ли какие договоры заключались власть имущими! Только Эру Вечного Мира объявляли пятикратно. И все эти договоры, унии, декларации неизменно нарушались, ибо такова человеческая природа.

А вот у драконов и природа нечеловеческая, и сила нечеловеческая, и возможности.

Тогдашние владыки, собравшись в одном-единственном уцелевшем на всем континенте городе (а им как раз и был Чизбург), нехотя согласились, что белому свету приходит конец, и людей в нем осталась самая малость, и все леса сожжены, и реки отравлены, и скоро самим владыкам придется ходить по опустошенным землям, прося милостыню, да только подавать будет некому. Народишко во всех землях Агенориды дошел уже до того, что готов был истребить сперва вождей своих, а потом уж и за драконов взяться. И дожидаться такого поворота событий вожди не стали.

Дело обстояло настолько серьезно, что все враждующие армии объединились под началом простого неталийского пастуха Славио Логини, прославившегося тем, что он, спасая свою овечью отару, нашел простой, безопасный и действенный способ истреблять огнедышащих чудовищ. Тут была и простолюдинам вынужденная честь, и делу польза.

Сперва, конечно, принялись за прирученных боевых драконов. Плакали владыки черными слезами над своими смертоносными любимцами, плакали, но истребляли прямо в стойлах, топтали красными сафьяновыми сапогами кладки пестрых яиц. Заодно пришлось казнить и драконьих погонщиков со всей родней, чтобы не осталось ни одного человека, владеющего этим древним искусством.

Ученые и маги, всяк по-своему, протестовали, но им было обещано, что они тоже последуют за страшным зверьем, если не заткнутся.

А потом много лет еще преследовали диких драконов, забираясь для этого в глухие дебри, переплывая неведомые моря, открывая попутно новые земли.

Тех же, кто рискнул бы нарушить Великий Уговор Агенориды, ждало суровое наказание: держава, в которой обнаружилось бы хоть одно драконье яйцо, хоть даже скорлупа, — тут же объявлялась вне закона, считаясь добычей и достоянием первого же карателя.

Конечно, были, были попытки приберечь для себя дракончика-другого, интриги были, кровь лилась, но постепенно все сошло на нет — уж больно люди испугались вплотную приблизившегося Конца Света.

От драконов Агенориды осталось только воспоминание, и то достаточно смутное. Ни косточки, ни чешуйки, ни тем более отсеченной головы в пиршественной зале — зачем давать повод к войне многочисленным врагам?

Полноте, говорили люди всего через сто лет, да водились ли на свете такие звери? Только в сказках, да и сказки-то лживые: разве можно прокормить дракона из расчета одна девственница в год? Так и болонку не прокормишь.

А вот свитки с текстом Уговора бережно хранились во всех царствующих домах, намотанные на особый жезл, именуемый скипетром. И никакому венценосному умнику не приходило в голову размотать этот свиток и прочитать, что на нем написано. Так, помнили что-то смутно…

Но подписи и печати на свитках были подлинные. … вот мессир Гофре и подумал: зачем добру пропадать? — сказал Пистон Девятый. — Если с умом, так можно под эти статьи много кого подвести… В сущности, любой крупный пожар мы сумеем представить таким образом, что…

— Вы ли это говорите, государь? — оборвал его Стремглав. — Это ли речи рыцаря?

— Это речи короля, — вздохнул Пистон. — Рыцарству все равно скоро придет конец. Да и вы, честнейший из честных, взгромоздясь на престол, несмотря на клятву, первым делом приметесь добывать из навоза эту вашу серу, что ли…

— Селитру, ваше величество, — осклабился капитан Ларусс.

Некоторое время они внимательно глядели друг на друга и думали об одном: горе побежденным, да и победителям немного счастья.

— В-третьих, — сказал король. — Люди, несомненно, потребуют казни предательницы.

— Нет, — сказал Стремглав. — Если бы не она, я бы не разрушил стену.

— Почему она молчит?

— После взрыва она потеряла дар речи.

— Для сельского судьи такое объяснение сойдет, — сказал король. — Откуда у нее этот жуткий рубец вокруг шеи? Вы ее вынули из петли?

— Нет, — сказал Стремглав. — Ей выпала другая казнь. И мне, — добавил он.

— Вы не все рассказали мне, капитан Ларусс.

— Не все, ваше величество. Есть вещи, о которых нельзя рассказать даже самому себе. Можете подвергнуть меня пытке.

— Ну, до такой-то степени я еще не оскотинился, — сказал Пистон Девятый. — Но, признаюсь, натура моя куда-то сдвинулась и поползла — боюсь, не в лучшую сторону.

— Я заслужил награду. Только от военной помощи я отказываюсь. Мне ничего не нужно, кроме ее жизни.

— А как я все объясню нашим головорезам? Вон они что творят! — Король выглянул в окно, хотел что-то такое дисциплинирующее скомандовать, но передумал и махнул рукой. — И все-таки — почему она нас предала?

— Потому что она эльфийская принцесса, — невозмутимо ответил Стремглав. — И она мстит — не вам, не мне, а всему роду человеческому. Ведь она предала и Чизбург.

— Но почему?

— В память о тех, кого утопили в Гранитной Гавани наши предки. Не было никаких черных кораблей под синими парусами — были дырявые баржи. И много-много эльфов набили в трюмы.

— Это вы от нее узнали?

— Не только от нее, сир. И у меня нет оснований не верить.

— У меня, представьте, тоже. Хорошо. Я дам вам с ней возможность бежать. А вот вооруженного отряда, увы, дать не смогу. Во-первых, все надежные люди у меня наперечет. Во-вторых, наши солдаты ее зарежут на первом же привале, вы и не углядите.

— Нет, сир. Больше никто и никогда не посмеет поднять на нее руку. Кроме того, за одно преступление дважды не казнят.

Бонжурский монарх как-то странно посмотрел на Стремглава, но предпочел отвести взгляд и улыбнулся.

— Видите, капитан, с какой легкостью я нарушил данное вам слово, — сказал он. — А дальше, будет еще хуже — такова участь королей. И я рад тому, что мы расстаемся и ваши омерзительно честные глаза не будут наблюдать за моим неминуемым падением, которое почему-то назовут возвышением… Наша молодость кончилась, капитан Ларусс. Мне предстоит укреплять свою державу, вам — завоевывать свою, и вы очень скоро забудете рыцарский устав. Какое счастье, что между Бонжурией и Посконией лежат леса и болота! Если повезет, постараемся сохранить мир между собой, но вот уже наследники наши вполне могут сцепиться…

— Ироня хотел пойти со мной, — сказал Стремглав.

— Не препятствую, — сказал король. — Чем меньше будет вокруг меня людей, помнящих нашу рыцарскую пору, тем легче станет моей совести. О бедный друг мой! Дa ведь после побега не только вашу возлюбленную, но и вас обвинят в предательстве!

— Мне дела нет до чести капитана Ларусса, — ответил Стремглав. — А моего настоящего имени все равно не сможет выговорить ни один бонжурец.

— Я дам вам денег на дорогу, — сказал король и пошел к сундукам — всю чизбургскую казну по его приказу перетащили в башню ратуши.

— Я не возьму ни гроша, — сказал Стремглав. — Вы и так сделали для меня слишком много, ваше величество.

Король тем не менее продолжал греметь замками.

— Но ведь должен быть в моей армии хоть один герой…

— Я не возьму ни гроша, — повторил Стремглав.

— Какова гордыня! — рассмеялся король. — Если вы откажетесь от награды, то я назло вам объявлю творцом победы самого последнего труса и подонка в своем войске — да хотя бы того же бастарда Полироля! Вам не обидно?

— Нисколько.

— Да, уж теперь-то я вижу, что вы неминуемо станете королем, — нараспев сказал Пистон Девятый. — Ага, я так и знал, что обнаружу здесь нечто подобное… Но уж от этого подарка я не разрешу вам отказаться ни под каким предлогом.

Он подошел к Стремглаву и показал на раскрытых ладонях широкое колье из эльфийских самоцветов в виде цветов бессмертника — нынешние люди не умели так их обрабатывать.

— Это не для вас, а для прекрасной Алатиэли — пусть она никогда его не снимает, и пусть никто никогда не узнает, какой ценой был покорен Чизбург.

Им предстояла еще одна встреча, и последняя — через много лет.

ГЛАВА 18,

Многие еще, к сожалению, думают, что народное восстание, бунт, мятеж, беспорядки и волнения очень легко поднять и возбудить. Некоторые ученые вывели даже условия, при которых может возникнуть благоприятная для смутьянов ситуация.

Но жизнь показывает совсем другое.

Бывает, что бунтовать начинают как раз не самые бедные и угнетенные. Бунтовать принимаются как раз тогда, когда наступает жизнь довольно обильная и спокойная.

Потому что стоит хоть чуть-чуть снизиться уровню этой самой жизни, как человек немедленно звереет и готов за свое добро поднять на вилы и брата родного, не говоря уже о посторонних и незнакомых людях.