Лавка древностей. Томъ 2 - Чарльз Диккенс

— Рѣшительно никакой! воскликнула дѣвочка, собираясь идти. — Если вы можете намъ указать дорогу, сдѣлайте милость, укажите; если же не можете, то, по крайней мѣрѣ, не старайтесь поколебать нашего намѣренія: вы не знаете, отъ какой страшной опасности мы бѣжимъ, а то бы вы не стали насъ отговаривать.

— Если такъ, Боже меня упаси, чтобъ я сталъ васъ отговаривать, произнесъ кочегаръ, переводя глаза отъ взволнованной дѣвочки къ старику.

Тоть стоялъ понуря голову и глядѣлъ въ землю.

— Пойдемте, я вамъ укажу дорогу, самую лучшую, какую я только знаю. Очень жаль, что ничѣмъ больше не могу вамъ услужить.

И, проводивъ ихъ за дверь, онъ сталъ такъ пространно объяснять имъ, какого направленія они должны держаться въ городѣ и по выходѣ изъ него, что Нелли поспѣшила поблагодарить его за участіе и увести дѣдушку.

Не успѣли они повернуть за уголъ, какъ онъ нагналъ ихъ и, пожимая дѣвочкѣ руку, оставилъ въ ней что-то: двѣ старыя, грязныя, закопченыя мѣдныя монеты, какъ оказалось. И кто знаетъ, можетъ быть эта ничтожная лепта такъ же ярко засіяла передъ Престоломъ Всевышняго, какъ и тѣ щедрыя пожертвованія, что прославляются на могильныхъ надписяхъ.

Они разстались и пошли каждый своей дорогой: дѣвочка все дальше и дальше увлекала старика отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ его поджидали преступленіе и позоръ, а кочегаръ возвратился къ своей топкѣ, которой временное посѣщеніе нежданныхъ гостей придало новый интересъ въ его глазахъ, и съ тѣхъ поръ все новые и новые разсказы читалъ онъ въ раскаленныхъ угольяхъ.

VIII

Ни разу еще въ продолженіе всѣхъ своихъ странствованій, ни даже въ то достопамятное утро, когда они рѣшились покинуть свое пепелище и пустились въ невѣдомый для нихъ новый міръ, они не желали такъ горячо и такъ страшно вырваться на свѣжій воздухъ, на просторъ полей, холмомъ и лѣсовъ и уединиться отъ людей, какъ теперь, когда они шли по шумнымъ, грязнымъ улицамъ большого промышленнаго города, окутаннаго клубами дыма и кишащаго голоднымъ, безпріютнымъ, нищимъ людомъ. Все, что они видѣли кругомъ, безотрадно дѣйствовало на душу, отнимало послѣднюю надежду, вселяя отчаяніе.

— Двое сутокъ! Онъ сказалъ, что мы цѣлыхъ двое сутокъ будемъ видѣть все такія же сцены, дышатъ такимъ же воздухомъ, разсужала про себя Нелли. — Ахъ! какъ бы я желала поскорѣе выбраться отсюда. Какъ я буду благодарить Бога, если Онъ сподобитъ насъ дожить до этого счастливаго дня, хоть бы умереть-то въ другомъ мѣстѣ!

Поддерживая себя мыслью, что они уйдуть далеко-далеко въ горы, перерѣзанныя быстрыми ручьями, къ бѣднымъ, простымъ людямъ, будутъ жить трудами рукъ своихъ, помогая этимъ людямъ въ ихъ полевыхъ, деревенскихъ работахъ, и избавятся отъ того ужаса, который выгналъ ихъ изъ дома ихъ благодѣтельницы, — она бодро шла впередъ, хотя въ карманѣ у нея не было ничего, кромѣ двухъ мѣдныхъ монетъ, подаренныхъ кочегаромъ, и она должна была черпать мужество лишь въ своемъ собственномъ сердцѣ, въ сознаніи своего долга.

— Сегодня мы недалеко уйдемъ, милый дѣдушка, говорила она, съ трудомъ шагая по улицѣ; у меня ноги болятъ, а отъ вчерашней сырости ломитъ все тѣло; на это и намекалъ нашъ добрый покровитель, увѣряя, что намъ предстоитъ длинный путь; я видѣла, что онъ въ это время смотрѣлъ на меня.

— Онъ сказалъ, что эта дорога убійственная. Неужели же нѣтъ другой дороги, неужели же намъ нельзя свернуть куда нибудь? жалобно бормоталъ старикъ.

— Эта скучная дорога приведетъ насъ къ такимъ мѣстамъ, гдѣ мы будемъ жить покойно, вдали отъ соблазна; поэтому мы и не свернемъ съ нея, хотя бы она казалась во сто разъ хуже, чѣмъ мы ее себѣ представляемъ, произнесла дѣвочка твердымъ голосомъ. — Вѣдь такъ я говорю, дѣдушка, неправда-ли?

— Такъ, такъ, отвѣчалъ старикъ съ замѣтнымъ колебаніемъ, которое сказывалось и въ его голосѣ, и въ жестахъ. — Я готовъ, я готовъ всюду за тобой слѣдовать, Нелли.

Однако, дѣдушка и не воображалъ, до какой степени его внучкѣ трудно было подвигаться впередъ: съ каждымъ шагомъ у нея увеличивалась боль въ суставахъ, но она ничѣмъ не обнаруживала своихъ страданій и шла дальше. Наконецъ они кое-какъ добрались до предмѣстъя города.

Длинныя, безконечныя улицы съ неправильно разбросанными домами изъ краснаго кирпича, у иныхъ домовъ отгорожены палисадники, въ которыхъ простые, грубые цвѣты и полуувядшіе листья покрыты цѣлымъ слоемъ угольной пыли и копоти, и гдѣ чахлая растительность неминуемо гибнетъ въ борьбѣ съ горючимъ дыханіемъ фабричныхъ печей и своимъ жалкимъ видомъ еще громче, чѣмъ въ городѣ, вопіетъ объ ихъ вредномъ, разрушительномъ вліяніи. А затѣмъ потянулась самая безотрадная пустошь, на которой не растетъ ни одной былинки, не распускается весной ни одной почки и гдѣ зеленѣетъ лишь стоячая вода въ лужахъ, мѣстами окаймляющихъ черную дорогу.

Чѣмъ дольше шли они впередъ по этой обездоленной мѣстности, тѣмъ тоскливѣе у нихъ стучало сердце. Вездѣ, куда ни взглянешь, во мглѣ громоздятся высокія трубы; своимъ однообразнымъ, отвратительнымъ видомъ онѣ способны причинить вамъ кошиаръ; ихъ тлетворное дыханіе всюду распространяетъ заразу. У самой дороги, на огромныхъ кучахъ золы, подъ навѣсомъ, сколоченнымъ изъ полусгнившихъ досокъ, звеня желѣзными цѣпями, вертятся, крутятся, — точно живыя существа подъ пыткой, — какія-то причудливыя машины; повременамъ онѣ издають пронзительные крики, — словно отъ невыносимой боли, и отъ ихъ стоновъ содрогается земля. Блѣдные, изможденные, одѣтые въ лохмотья мужчины, женшины и дѣти возятся около этихъ машинъ, поддерживаютъ огонь, или бродятъ по дороги, прося мило стыню, или же, почти нагіе, стоять хмурые у порога полуразрушенныхъ хижинъ. И что это за хижины. Безъ крышъ, безъ оконъ, безъ дверей, подпертыя обломками балокъ, вытащенныхъ изъ-подъ такихъ же развалинъ, какъ и онѣ сами. Затѣмъ опять безостановочно вертящіяся машины, истинныя чудовища, и по своему виду, и по тѣмъ дикимъ взвизгиваніямъ, которыя онѣ издають. Отъ шума и рева стонъ стоитъ въ воздухѣ и на далекомъ разстояніи впереди, сзади, со всѣхъ сторонъ, глазъ не видитъ ничего, кромѣ неуклюжихъ красныхъ строеній съ такими же неуклюжими трубами, своимъ дымомъ истребляющими вокругъ себя все — и одушевленное и неодушевленное. И вся эта безобразная картина окутана черной тучей, скрывающей отъ земли солнечный свѣтъ.

Это — днемъ. Насколько же ужаснѣе эта самая картина ночью, когда, вмѣсто дыма, изъ трубъ выбрасывается пламя; когда черный сводъ мастерской превращается въ огненный, красный, и люди, словно въ аду, двигаются въ его пылающей пасти, окликая другъ друга хриплыми голосами; когда дикіе звуки, раздающіеся со всѣхъ сторонъ, становятся еще ужаснѣе въ тимнотѣ, а люди выглядываютъ еще страшнѣе; когда оставшіеся не у дѣла рабочіе цѣлыми шайками бродятъ по дорогѣ или, собравшись вокругъ своихъ вожаковъ, выслушиваютъ,