Мифы о Китае: все, что вы знали о самой многонаселенной стране мира, – неправда! - Бен Чу

Несмотря на то что ханьские китайцы могут быть сходны по определенным физическим признакам, идея о том, что они представляют собой единую «расу», не менее фантастична, чем заявление, что они все — потомки древнего Дракона. Подобно «англосаксам» или «латиноамериканцам», ханьцы являются целостным биологическим сообществом лишь в нашем воображении.

Рыхлый слой песка

Известно, что для людей часто то, во что они верят, важнее правды; убежденность китайцев в том, что они являются совершенно обособленной частью человечества, уходит корнями в далекое прошлое. Профессор истории Гонконгского университета Фрэнк Дикоттер приводит множество примеров широко распространенного враждебного отношения к чужакам, особенно к кочевникам с севера, со стороны интеллектуальной элиты задолго до непрошеного появления европейцев на территории Китайской империи в середине XIX века. В старых текстах о представителях северных племен постоянно говорится как о дикарях или как о домашней скотине. Китайские филологи, придумывая иероглифы для обозначения этих людей, даже использовали некоторые элементы иероглифов, называющих животных. Идея «окитаивания», то есть включения чужаков в китайское культурное пространство, приравнивалась к понятию очеловечивания. Поэтому, когда должностные лица осажденной цинской империи заявили, что европейские оккупанты принадлежат к той же низшей категории живых существ, что лошади и собаки, они попросту продолжили давно существовавшую традицию нетерпимости по отношению к иностранцам.

После крушения империи и перехода Китая к республиканскому правлению положение дел оставалось столь же неприглядным. Газеты и популярные литературные произведения первых десятилетий XX века были полны расистских ремарок и изображений, а в школьных учебниках то и дело встречались пассажи наподобие следующего: «Человечество подразделяется на пять рас. Представители желтой и белой рас довольно сильные и умственно развитые. Поскольку люди других рас слабые и тупые, белая раса их уничтожает. Только желтая раса способна соревноваться с белой расой. Это то, что называется эволюцией. Только желтая и белая расы могут называться высшими среди современных рас. Китай населен людьми желтой расы».

Несмотря на историю ксенофобии, имеющую истоки в далеком прошлом, китайцы сравнительно недавно стали воспринимать себя как «расу» в биологическом смысле. Ученые конца XIX века, такие как Томас Гексли и Герберт Спенсер, использовали вульгаризованную трактовку дарвиновской теории естественного отбора для обоснования собственной теории о различиях между человеческими расами и о естественном соперничестве между нациями. Труды Спенсера и Гексли попали в Китай в переводах китайского ученого, обучавшегося в Военно-морской академии в Гринвиче. Переводы, сделанные Янь Фу, привели к популяризации идеи о китайской расе и ее предполагаемой борьбе за выживание, борьбе, которая представлялась китайским интеллектуалам тем более осязаемой в свете разнообразных военных поражений, на протяжении столетия наносимых Китаю европейцами.

Несомненным упрощением было бы утверждение, что невинные китайские души были заражены европейским расизмом, тем не менее расистские идеи — это еще один пример усвоения китайцами западных интеллектуальных инноваций. Как ни трудно себе это сегодня вообразить, было время, когда теории расового и национального единства представлялись последним достижением прогрессивной научной мысли. Викторианское общество не видело в Спенсере и Гексли расистов, а, напротив, относилось к ним с почтением как к серьезным ученым и мыслителям. Вышесказанное можно отнести и к Китаю того времени.

Именно вследствие ассоциации расы с прогрессом это понятие занимает столь видное место в «Трех народных принципах», прославленном манифесте Сунь Ятсена, посвященном созданию устойчивого республиканского строя. Сунь считал воспитание расового самосознания у китайцев одним из основных механизмов модернизации государства. Разъезжая по миру с целью сбора средств для восстания, он постоянно думал о будущем Китая. Несмотря на декларированную идею пробуждения в китайцах чувства солидарности, основанного на первоначальных инстинктах общей крови и желтой почвы равнин Северного Китая, на деле Сунь пытался создать современное китайское государство по образцу бисмарковской Германии или мадзиниевской Италии. Сунь хотел скрепить китайскую нацию, определяемую им как «слой рыхлого песка».

Повторяющаяся агрессия со стороны Японии в годы, предшествовавшие и следовавшие за образованием Китайской республики, делала усилия по сплочению нации еще более актуальными. Токио пытался оправдать свое вторжение в Маньчжурию в 1930‑х фальшивой риторикой о стремлении просто помочь меньшинствам Тибета, Монголии и в особенности Маньчжурии сбросить с себя многовековое иго китайского владычества и достичь самоопределения. Угроза со стороны Японии еще более повысила в глазах националистических лидеров важность пропагандирования среди китайцев идеи о том, что они являются единой и монолитной расой. Казалось, что не только процветание страны, но даже просто ее выживание зависело от этого чувства расового единства. Как замечает историк Ван ГунУ, сплочение китайцев представлялось «единственным средством спасения страны от развала».

В определенном смысле националисты весьма преуспели. В наши дни китайцы порой называют себя «сыновьями и дочерями Желтого императора». Обычно эти слова произносятся с такой степенью убежденности, что нам представляется, что это народное верование, уходящее корнями в долгую историю Китая. На самом деле культ Желтого императора был создан в основном в начале XX века. Он являлся одним из центральных элементов пропагандистских усилий республиканского правительства Суня и его преемников. В период между революцией 1911 года и падением республики в 1949 году насчитывается шестнадцать официальных обращений, в которых Желтый император называется основателем китайского государства. Официальным лицам предписывалось собираться на месте предполагаемой гробницы божества в провинции Шэньси, чтобы выразить ему свое почтение. Мифическому персонажу даже присвоили день рождения, 4 апреля, и этот день был объявлен национальным праздником.

И все-таки попытки националистов возбудить чувство расового единства нации привели к одной лишь путанице. Труды Сунь Ятсена, которые республиканское правительство трактовало почти как Священное Писание, выдвигают теорию, построенную вокруг идеи общей крови ханьцев. В этом китайском расовом единстве не было места для маньчжурского меньшинства, к которому относились императоры цинской династии и которое националисты обвиняли в продаже страны в полуколониальное рабство. Другие национальные меньшинства также не были включены. Здесь-то и крылась проблема: если эти группы не являются частью китайской монорасовой нации, у них нет причин оставаться в составе китайского государства. Тут был хороший повод для колониальных сил, и прежде всего для Японии, начать вторжение и расчленение китайской территории.

Националистический режим так и не смог прийти к единому решению этого концептуального вопроса. Некоторые ученые пытались доказать, что все население Китая, включая меньшинства, всегда было объединено общим происхождением. Другие утверждали, что множество различных народностей за многовековую историю «слились» в расово единый народ. Все эти теории, конечно, не могли быть правдой. Более того, обе идеи вступали в противоречие с суньятсеновскими неприкосновенными определениями расы.

В этой противоречивой неразберихе нет ничего удивительного, если принять во внимание, что программа китайской расовой категоризации определялась не наукой, а политикой. Целью этих ученых было не установление истины, а доказательство, что расползающаяся и многообразная империя, которую националисты унаследовали после революции 1911 года, основана на чем-то более прочном, нежели цепь произвольных военных завоеваний предшествовавших им цинских правителей.

Некоторые независимые ученые отвергали идею расового единообразия китайцев и настаивали, что правительство должно искать честные пути утверждения национального единства и сопротивления грабительским посягательствам иностранных держав. Например, историк-ревизионист Гу Цзеган подвергал критике «ложь» республиканского правительства о происхождении всех китайцев от одного предка. Он задавал вопрос: «Неужто, когда люди поумнеют, этот обман все еще будет вводить их в заблуждение?» Вопрос этот, как мы вскоре увидим, актуален в Китае по сей день.

Ханьские актеры на стадионе Птичье гнездо

Коммунисты, сменившие националистическое правительство в 1949 году, вначале придерживались иного, в каком-то смысле свежего взгляда на расовый вопрос. Следуя ортодоксальной марксистской теории, они отвергали расовую идею, считая ее буржуазной чепухой. Люди подразделялись на капиталистов и рабочих. Первые эксплуатировали вторых, и этим исчерпывались все существующие в мире различия между людьми. Ранняя риторика Мао Цзэдуна проникнута непоколебимо интернационалистическим духом. Председатель Мао превратил в великий символ солидарности Нормана Бетьюна, канадского врача, сражавшегося на стороне коммунистов против японской оккупации и погибшего в 1939 году. «Какая идея могла воодушевить иностранца беззаветно посвятить себя борьбе за освобождение китайского народа, как если бы это был его собственный народ? — вопрошал он в своей речи в тот год. — Это идея интернационализма, идея коммунизма, и на его примере должен учиться каждый китайский коммунист». Мао закончил речь призывом к объединению китайского «пролетариата» с пролетариями всех стран от Японии и Британии до Германии и Соединенных Штатов. Он доказывал, что только путем объединения рабочих всех стран можно одержать победу над мировым империализмом. Коммунисты подвергали критике националистические теории тех антропологов, которые выдвигали идею расовых отличий. Придя к власти в 1949 году, Мао пообещал независимость национальным меньшинствам, а спустя несколько лет предостерегал против опасности «ханьского шовинизма». Казалось бы, долгие дни владычества расистской идеологии клонились к закату.