Лабиринты времен - Ольга Шульга-Страшная

Когда двенадцать лет назад на смену ему прислали Митю, он чуть с ума не сошел от радости. Иван Львович вспомнил, с каким трудом ему удавалось сохранять высокомерный и недоступный вид в общении с Митей при посторонних. Пентагон никогда не был местом для откровенных человеческих отношений. А если эти отношения необходимо было маскировать, тут уж поневоле приходилось становиться актером высшего класса.

Митя был заранее, еще в Москве, предупрежден, что в Вашингтоне ему когда-нибудь придется работать под руководством деда. Семнадцатилетнему юноше тогда казалось, что наконец-то у него начинается настоящая мужская жизнь. Жизнь, полная опасностей и приключений. А оказалось – опять учеба. Да, сначала – West Point. И только потом – погоны, о которых он так мечтал с детства. Но кто мог знать, что на его плечи лягут погоны чужого государства? Государства, возомнившего себя судией над всем и всеми. И за долгие годы обучения а затем и службы в Европе Митя по-настоящему понял, что вот она, настоящая опасность для его Родины. Опасность, которую порождало ощущение безнаказанности после каждого вмешательства Пентагона во внутренние дела других государств. Пока, – но это только «пока», теперь Митя в этом не сомневался, – это были страны, по некоторым причинам обособленные от других, они были ослаблены внутренними неурядицами и междоусобными войнами. Междоусобица… Митя достаточно читал о ней в своих древних родовых книгах. И помнил, сколь трагичны такие распри для любого государства. И эпоха не имеет значения. Пока внутри идет грызня между лидерами националистическими или религиозными, страна остается беззащитной перед лицом настоящей опасности. Потому что во все времена находился свой Чингиз-хан, жаждущий наложить свою лапу на чужую территорию. И подчас не столько ради наживы материальной, сколько ради жатвы душ человеческих и ради демонстрации собственной силы и независимости от чужой воли и чужих свобод. И не народу Америки, гордому и богатому, крепкому духом и обладающим щедрым сердцем, нужны были чужие территории. И не нужен ему чужой страх перед военной махиной Штатов, он только хотел спокойно жить и растить детей. Но именно спекуляцией о некоей угрозе, которая в любой момент может разрушить мирную жизнь, и затуманивали мозг и совесть своего народа те, у кого руки чесались – так хотелось почувствовать себя властителем чужих судеб и чужих территорий. И то, что угроза террора действительно существовала, служило только на руку военным заправилам. Испокон веку известно, что ложь, смешанная с правдой, становилась в глазах публики большей правдой, нежели абсолютная правда. А уж как изготовить этот затуманивающий мозг нации «коктейль», учить в Пентагоне никого не нужно было.

Когда самолет, уносивший Митино подразделение из бывшей Югославии в штаты, оторвался от взлетной полосы, самой большей радостью для многих было то, что в спины им больше не бросали жгучие взгляды ненависти. Ненависти, рожденной в оскорбленном национальном сознании, униженном иноземной властью и иноземной волей. И эта ненависть многих жгла сильней, чем пули.

«Это иго нашего времени, и с этим игом мне предстоит бороться, чтобы уберечь от его вторжения мою ослабленную Родину. Наверное, это та самая сила, о которой предупреждал ясновидящий Великий Ярослав. Эта та самая сила – молодая и злая. Она давно зрела здесь, на другой стороне планеты, чтобы потом черным коршуном обрушиваться на чужие гнезда со своей непрошенной псевдо помощью…» – Митя глядел в иллюминатор, прощаясь с милой его сердцу бывшей Югославией, и опять поймал себя на мысли, что и думать-то он стал на чужеземном языке. Да, со дня отлета из Москвы, осуществив, по сути, почти кругосветное путешествие, и оказавшись у своих новых родителей в далекой Аризоне, он не произнес ни одного слова по-русски. «Нет, произносил. Однажды…» – Митя мечтательно закрыл глаза и вспомнил свою жену. Нина оставила свое имя и там, в штатах. А ведь он помнил ее еще маленькой конопатой Нинкой из соседней квартиры! И хотя она была на четыре года младше его мальчишечьей компании, Нина ни капли не уступала им в озорстве и смелости. Так она и пробегала шустрым хвостиком за красивым и веселым Митей. Когда ему два года назад показали фотографию его предполагаемой жены, он с удивлением узрел у яркой и красивой блондинки Нинкины зеленые глазищи. Только теперь они смотрели на него не со слепым детским обожанием, а с чисто женскими лукавством и улыбкой, и легкая поволока во взгляде сразу поманила Митино сердце. И в первую ночь их незабываемого медового месяца Митя только однажды сказал по-русски:

– Люблю! – сказал едва слышно, в маленькое розовое ушко.

Нина откинулась на его руке и ответила тихо-тихо, глядя прямо в его глаза:

– Я тоже тебя люблю, Митя.

Больше по-русски в их семье никто не говорил. Только дети в своей специальной школе изучали наряду с немецким, французским и китайским, язык своей неизвестной Родины. Митя знал, что дети будут с ним совсем недолго. И он не знал, что для него хуже – грядущая разлука с женой или мысль о том, что не ему доведется воспитывать своих детей. Но тогда, в день свадьбы, до этого было еще далеко. И еще Митя знал, что Нина сама будет решать, оставаться ли ей с ним, или «погибать» вместе с детьми. Это была единственная уступка, на которую мог пойти Ярый.

В день, когда он должен был предстать перед своим новым шефом, Митя волновался чрезвычайно. Хотя по его суровому и неподвижному выражению лица никто не мог предположить о той эмоциональной буре, которая кипела в его душе. Еще в приемной своего деда, положив на левый сгиб руки фуражку и расправив плечи, Митя сосчитал про себя до двадцати. Сердце приняло заданный ритм и немного успокоилось. Когда услужливый адъютант распахнул перед ним дверь, для Мити уже не существовало ни окружающих, ни стен кабинета, ни слепящего солнца за окном. Только дед и он. Иван Львович, дождавшись, пока дверь за адъютантом закроется, поднялся из-за своего письменного стола и протянул Мите руку. Крепкое рукопожатие, продлившееся чуть-чуть дольше, чем принято и… всё. Субординация была выдержана, знакомство состоялось, и – началась служба.

Целых двенадцать лет продвигался Митя по ступеням, за которыми была дверь в кабинет деда. И вот теперь эта дверь открылась для него, для воеводы Пересветова. Постепенно отдавая нити руководства американского отделения Братства Своих в руки внука, Иван Львович не упускал возможности встречаться с его семьей. Ссылаясь на хроническое одиночество и давнюю потерю собственной семьи, высокопоставленный чиновник Пентагона проявлял понятную всем привязанность к жене и детям своего молодого заместителя. И с каждым годом Иван Львович чувствовал, что ему все тяжелее давались эти встречи, потому что с настоящими человеческими чувствами бороться было намного труднее, чем с собственной усталостью и тоской по Родине.

Когда пришла пора прощаться, Иван Львович долго обнимал внука. Они оба знали, что им вряд ли придется свидеться в этой, земной жизни. И последними словами нового Ярого к внуку были слова, впервые звучавшие под сводами его вашингтонского дома по-русски:

– Не смей забывать свой боярский род!

Иван Львович еще немного постоял у окна, любуясь уже ставшим привычным пейзажем. И мысли его опять вернули к делам сегодняшнего дня – к грядущей встрече с президентом.

2004 год

Владимир Ярославич знал, что прорваться в сознание Павла Яковлевича Окаяннова будет непросто. Нейропульсар легко мог проникать в сознание личностей, совершенно не владеющими своим подсознанием и не обладающими такими редкими дарами, как интуиция и телепатия. А он уже знал, что Окаяннов всеми этими качествами обладает. Задача затруднялась еще и тем, что проникнуть в сознание к нему необходимо осторожно, не давая почувствовать присутствие чужой воли и чужих мыслей. Иначе Окаяннов может применить такую защиту, что и собственное сознание может померкнуть, если вовремя не убраться из его личности.

Когда Владимир Ярославич провел первое испытание и проник в сознание боевого командира Сабаева, проникновение оказалось до смешного простым. Нет, Сабаев не был глуп или напрочь лишен интеллекта. Просто самонадеянность его владела не только его поведением, но и разумом. И он даже не почувствовал того момента, когда нейропульсар проник в его мозг и «загрузил» его сознание мыслями и чувствами генерала Пересветова. И Пересветов в один миг увидел и успел осознать опасность. Опасность не столько для него, сколько для тех молоденьких солдат, которые стояли на коленях перед строем сабаевцев. Они, казалось, были так сломлены духом, так покорились своему смертному часу, что чеченцы даже не сочли нужным связать им руки. Один из приговоренных, стоя на коленях, молился, и его лицо было самым осмысленным среди всех. Он тихо, но четко произносил имя Спасителя, и когда чеченцы слышали очередное «Иисус», они начинали громко хохотать. Второй солдатик был смертельно бледен, и брюки его были мокры, он трясся мелкой дрожью, но тело его непроизвольно клонилось к тому, который читал молитву о спасении. Третий был зол, и его ненависть к врагу была выше страха смерти. Казалось, он только ждет удачного мига, чтобы выхватить из чьих-нибудь рук автомат и унести с собой в могилу хотя бы еще одного врага. И этот миг, наверное, вымоленный словами христианина, наступил. Сломленная воля Сабаева свернулась, как придушенная змея, руки его развернули автомат и одной длинной очередью расправились со своими хохочущими единоверцами. Подаренный русским солдатам миг спасения не прошел даром. Тот, кто еще недавно сотрясался в нервной дрожи, уже поднимался с земли, молящийся – усилил свой голос и уже хватал чей-то автомат, а тот, в ком вера в спасение уже переросла в действие, мертвой хваткой держал Сабаева за горло. И если бы он просто пристрелил его, Пересветов вряд ли успел спастись. Но солдат медленно душил врага, почти вырывая из горла его кадык.